4. Коммунальные розги. Воспоминание Анны Ивановны
В 13 лет Анна Ивановна с отцом переехала в коммунальную квартиру после скандального развода родителей. Анна сама настояла на том, что хочет жить с папой. Ее мама, влюбленная в очередного ухажера, была не против! В результате размена жилья вместо трехкомнатной квартиры, в которой жила когда-то счастливая семья, им достались две крохотные смежные комнатки в огромной коммуналке — бывших апартаментах какого-то дореволюционного графа или купца.
— Чего же вы хотели? — заявила толстая, агентесса по недвижимости. — На большее без доплаты и не рассчитывайте.
Крыть было нечем. Чиновница сказала чистую правду. Ее отец, инженер одного из оборонных заводов, больших капиталов не накопил.
Мама красавица и спортсменка теперь наслаждалась с любовником.
— Ну что ж, доченька, — взъерошил ладонью Анины волосы папа. — Поживем пока в коммуналке, а там будет видно.
Аня получила отдельный угол! Правда, пройти в коридор можно было только через папину комнату, но что с того? Теперь ей тринадцатилетней девчонке было, где уединиться с любимой книжкой, помечтать, да и что греха таить. Подростковый возраст, знаете ли.
В соседях оказалось сразу две семьи с детьми приблизительно одного с ней возраста — плюс-минус два-три года. Взрослые соседи ее папы работали на той же «фабрике», простыми работягами. Один слесарем, а второй — фрезеровщиком.
С папой они близко знакомы не были, но знали его по работе, как грамотного и «не вредного» специалиста, поэтому приняли без особенного радушия, но и без отчуждения. Такое же ровное отношение сложилось с их женами: продавщицей универмага и заводской сортировщицей.
А вот с ребятами — четырьмя мальчишками от десяти до пятнадцати и одной девочкой ее возраста, у Анны не сложилось. Нет, никто ее не дразнил, тем более не колотил, но, честно говоря, росла она девочкой книжной и как сейчас говорят «малокоммуникабельной».
«Книжной», это не значит «отличницей». Аня, признаться, даже до «хорошиста» дотягивала с большой натяжкой. Чересчур уж мечтательный и оторванный от действительности был у Анны характер.
Нет, по некоторым предметам — истории, литературе, географии, то есть по сугубо гуманитарным дисциплинам, оценки у нее были даже очень хорошие.
— Что из тебя получится, Анька? — сокрушенно качал головой отец, разглядывая мой дневник, в котором оценки строго разграничивались по направленности предметов. — После школы в институт поступать, а у тебя, смотри, тройки да двойки, что по алгебре, что по физике с химией. Провалишься — на заводе будешь до пенсии корячиться.
— А я в педагогический! Там вечный недобор!
— Да кому он нужен твой педагогический. На учительскую зарплату потом с трудом концы с концами сводить будешь!
Он, как всегда был прав.
Иногда родитель выходил из себя (особенно часто, в конце месяца, когда завод, напрягаясь изо всех сил «гнал план») и от словесных увещеваний переходил к осуждаемой Ушинским и Макаренко иной форме педагогики в виде ремешка.
Короче говоря, гонялся за Анной с узеньким брючным ремешком, пытаясь попасть по «пятой точке», которую Анна виртуозно оберегала.
Почти всегда экзекуция превращалась в физкультуру и когда папа, наконец, зажимал Анну в углу или валил на диван, сил у него оставалось лишь на пару-тройку несильных шлепков по заднице.
Однако весь комизм ситуации заключается в том, что к телесным наказаниям Анна испытывала интерес и, если так можно выразиться, влечение, еще с детсадовского возраста!
Оставаясь одна, Анна сотни раз представляла порку в деталях, причем, всегда на месте наказываемого видела себя. Сколько раз, спустив трусы, она укладывалась ничком на диван (почему-то всегда в своих грезах она видела порку именно такой, хотя большинство из «рассказчиков» драли, зажав между ног или разложив на коленях) и, зажмурившись, ждала удара несуществующего ремня.
Сейчас собираясь в рыдальню на расправу, Анна вспомнила все детские страхи! В свое время, когда мечта о наказании оказывалась близка к осуществлению (в виде разгневанного папы с ремнем в руках), она, вместо того, чтобы покорно спустить трусы и улечься, с позорным плачем и мольбами о пощаде бегала от родителя, будто ее хотели, как минимум, казнить.
А тут ни от коллег ни от скамьи не отвертишься! Казалось, время повернулось вспять!
А может быть, в этом был виноват сам папа? Может быть, ему просто стоило тогда твердо приказать мне снять трусы и лечь, вместо того, чтобы гоняться? Думается, Анна вряд ли тогда ослушалась бы. Не знаю. Извивы психологии, которые привели теперь уже взрослую Анну к дверям рыдальни.
Описанные выше «гонки» продолжались и на новом месте. Особенно громкой была одна, после того как я умудрилась получить сразу две двойки по алгебре и по одной — по геометрии, физике и химии. Даже свою любимую литературу я не пощадила, не выучив заданного на дом стихотворения. Именно эта двойка и вывела папу из себя.
— Пришибу. Бездельница. Тунеядка. — кричал он, ловя уворачивающееся от ремня чадо и позабыв про соседей за стеной: обычно, по молчаливой договоренности, мы старались «не выносить сор из избы». — Видела бы тебя мама.
Это считалось запрещенным приемом, но ей тогда было все равно.
— Папочка! Не надо. Прости меня. Я больше не буду.
Это сейчас кричи не кричи – педагоги пощады не знают!
А тогда в самом разгаре кутерьму прервал стук в дверь.
Оба мгновенно остановились и, тяжело дыша уставились друг на друга с испугом, будто дети, застигнутые за чем-то постыдным.
— Тс-с-с! — прошипел папа, приложив палец ко рту, и пошел открывать.
Судя по голосу, пришел дядя Володя, отец трех разновеликих деток. Он вызвал папу в коридор и тот вышел, притворив за собой дверь.
Утирая слезы и сопли (Анна была на гране истерики, хотя ремень вскользь коснулся ее лишь пару раз), она прокралась к двери и приложила к ней ухо.
— . до субботы, — услышала она совершенно четко, потому что дверь приоткрывалась.
Тому прыжку, который Анна совершила, отскакивая от двери, могла позавидовать и антилопа, но вошедший отец ни в чем Анну не заподозрил и вообще был тих и задумчив.
Естественно, что никакого продолжения экзекуции не последовало.
***
Анна Ивановна медленно приходила в чувство в углу рыдальни.
Мозг упорно возвращал ее в раннюю юность, когда ее тело впервые познакомилось с прутьями. Она стояла в роковой очереди на скамью в большой коммунальной кухне.
– О-о-ёй. — не выдержал растянутый на лавке мальчишка после трех или четырех хлестких ударов.
— Терпи, казак — атаманом будешь, — проговорил его отец, снова занося орудие наказания над сыновней задницей.
Новый удар лег на успевшие вздуться и покраснеть рубцы, и вызвал еще более протяжный взвизг:
— А-яй-яй.
Сосед трудился словно автомат, покрывая ягодицы своего чада сеткой красных рубцов, быстро сливавшейся в два болезненно-воспаленных пятна. Обломанные о край широкой лавки кончики прутьев летели дождем, а мальчишка уже не взвизгивал, а выл в голос, временами переходя на скороговорку:
— Ую-ю-юй! Не буду, больше никогда не буду, прости папа.
А розги все пели и пели, хлестко прижигая нежную мальчишескую кожу.
Тогда казалось, что экзекуция продолжалась бесконечно, но вот дядя Володя опустил измочаленные о край лавки розги и перевел дух, а второй сосед, отпустив щиколотки все еще подвывающего мальчишки, развязал его запястья.
Освобожденный Олег поднялся с лавки, чтобы тут же опуститься на колени перед отцом.
— Спасибо за науку, батя, — пробормотал он и, поцеловав розги, прополз на коленях в дальний угол, где встал лицом к стене.
Видимо, так было заведено.
А у Анны Ивановны тогда, как и сейчас в рыдальне, уже дрожали коленки.
Источник статьи: http://proza.ru/2018/04/13/1060
Почему на Руси детей наказывали по субботам
У наших предков не было проблемы с тем, как угомонить непослушных детей. За каждый проступок полагалось то или иное наказание. Даже за вполне безобидное по сегодняшним меркам поведение стоило ожидать хорошей взбучки.
На горох
Не найти было в старину ребенка, который не постоял бы на горохе. Это наказание было одним из самых распространенных, а получить его можно было, например, за проявление злобы по отношению к родне, невыполнение обязанностей по дому, непослушание.
Несмотря на кажущуюся незатейливость карательной меры, она была очень болезненной и символичной. Многочасовое стояние должно было подтвердить готовность к смирению, а боль от впивающихся в колени твердых зернышек заставляла прочувствовать неправильность собственного поступка особенно глубоко.
Розги
К розгам дети были привыкшие, ведь порку можно было получить не только за проступок, но и для профилактики. Считалось, что это наказание «ум вострит» и оборачивается для ребенка исключительной пользой. И даже если в течение недели он был шелковым и не совершил ни одной промашки, в субботу приходилось спускать портки. Именно этот день был рекомендован для регулярной порки в «Домострое». В нем черным по белому написано: «страхом спасать (детей), наказывая и поучая, и когда и побить… сокрушая ребра, бить железом».
И не дай бог ребенку пожаловаться на суровость родителя или учителей. В Уложении XVII века имелись на этот счет четкие указания – взрослым рекомендовалось за это «бить детей нещадно». На отцов, которые не поднимали на детей руку, соседи смотрели косо. Совсем человек воспитанием отпрыска не занимается!
Розги даже удостоились чести попасть на обложку первого Букваря, отпечатанного в 1637 году Василием Бурцевым. На форзаце учитель нещадно хлещет одного из воспитанников, пока другие усердно разбирают аз-буки-веди.
Насколько «искусно» родители владели розгами легко вспомнить по эпизоду порки Алеши в «Детстве» Горького, когда дед засек мальчика так, что тот потерял сознание, а потом несколько дней «хворал».
Отменены телесные наказания в школах были только в начале XIX века, в семьях же на смену розгам пришел ремень, познакомиться с которым и сегодня приходится многим детям.
Моральное унижение
Многие из учащихся в старину предпочли бы розги, лишь бы не терпеть насмешки от одноклассников. За невыполненный урок или плохое поведение проказника или лентяя наряжали в костюм, который отличался по цвету от школьной формы, или вешали на грудь табличку с унизительной надписью.
Царскосельский лицей был единственным учебным заведением, где телесные наказания были официально запрещены уставом. Вместо этого провинившихся запирали в собственной комнате для осознания вины или сажали последним во время общей трапезы для всеобщего порицания.
Воспитатель Павла I Федор Бахтеев издавал собственную газету, в которой рассказывал всем обитателям дворца обо всех проступках царевича, даже самых незначительных. Тем более удивительно, что для своего сына Павел пригласил Матвея Ламздорфа, который среди всех педагогических приемов выбирал битье оружейным шомполом или удары головой об стену.
Ложкой по лбу
Получить деревянной ложкой по лбу от главы семейства любой находящийся за столом мог за нарушение правил поведения за столом. Из стоявшего в центре стола чугунка все черпали согласно старшинству и положению в семье: сначала пробу снимал отец (или дед), а затем остальные. Полез ложкой вперед батьки – проявил неуважение к кормильцу.
Отправлять в рот кашу или похлебку следовало аккуратно, вдумчиво и неспешно. Не подставил под ложку хлеб и капнул на стол? Подставляй лоб! Задал кому-то невинный вопрос! Опять готовься к удару! Семьи были большими, поэтому некоторым отцам приходилось частенько доставать новый столовый прибор.
Детская колония
Еще в конце XVIII века законы разрешали родителям отправлять непослушных детей в специальные смирительные дома на срок до 6 месяцев. Взрослые сами определяли, в течение какого срока ребенка будут «исправлять», а также за какой именно проступок его туда отправить. Самыми частым поводами становились: «упорное неповиновение», «развратная жизнь» и «другие очевидные пороки» (как ребенок проявлял разврат, и что это за «очевидные пороки» не уточнялось).
Действовало единственное ограничение – превратить в уголовника можно было только ребенка, которому исполнилось 7 лет. В Уложении о наказаниях 1845 года именно с такого возраста наступала уголовная ответственность.
Три дня сухомятки
Умение контролировать собственные эмоции – ценнейшее качество, которое обязан был взращивать в себе с малолетства каждый. Конечно, взрослые не запрещали детям веселиться и играть. Сделал дела, бегай с колесом по двору хоть до посинения. Требовалась малость – уметь вовремя остановиться. Например, смейся, но не так, чтоб из глаз слезы брызгали. Прослезился? Три дня на воде и хлебе.
Коленопреклонение
«Что-то сегодня слишком жарко», или «Как же этот дождик надоел», – за подобные фразы ребенок мог поплатиться независимо от возраста. К ежедневной молитве добавлялись 25 земных поклонов. А это совсем не то же самое, что преклонить голову или сделать малый поясной поклон. Медленно опуститься на колени, а затем неспешно встать, – и так 25 раз.
Наказание символизировало падение человека во грехе (опускание на колени) и его прощение Господом (подъем с колен). Оно не только позволяло прочувствовать вину, но и избавляло от лени. Родители строго следили, чтобы епитимья не превращалась в некий комплекс гимнастических упражнений, выполняемый наскоро и бездумно.
Лишение сладкого
Собственно, лишали не только сладкого. Быть готовым выдержать 12-дневный строжайший пост с сотней (!) ежедневных земных поклонов следовало тому, кто во время церковной службы позволил себе хотя бы перешептывание с соседом. Для молодых суставов, может, и не слишком суровое испытание, но на голодный желудок, думается, не слишком простое для выполнения.
Ограничения в еде были и самым популярным видом наказания в императорских семьях. Так, детей Александра II могли лишить сладкого или поставить в угол за съеденный до обеда пирожок или вопросы по поводу меню.
Пощечина
Взрослые не терпели от детей возражений и выбирали для «выбивания дури» за прекословие, пожалуй, самый унизительный способ наказания – пощечину. Хлестали по щекам чаще девочек. Одним для запоминания «урока» хватало раза, другие ходили с горящими щеками каждую неделю. Именно так, к слову, воспитывала мать Наталью Гончарову – будущую жену Пушкина.
Современные опросы подтверждают, что желание наказать ребенка «кнутом» регулярно возникает у каждого третьего родителя, хотя самыми популярными воспитательными мерами сегодня, к счастью, считаются легкий подзатыльник и отлучение от смартфона.
Источник статьи: http://cyrillitsa.ru/tradition/142179-pochemu-na-rusi-detey-nakazyvali-po-sub.html
Слуга
Россия 19 век… бурный и противоречивый. Авторитет страны сильно подмочен крымской войной. Отмена крепостного права в 1861 году вывела страну на путь капиталистического развития и погрузила в смуту. Россия, словно поезд, мчалась вперёд, к новой жизни, а розги не давали расслабиться поверившим в лучшую долю крестьянам, обывателям и арестантам.
Крестьяне, формально освобождены, но по-прежнему бесправны, влачат нищенское существование в нужде и горе. Для заработка пускаются во все тяжкие, сдают детей в работы.
Купцы наживают капитал, не всегда честно, строят церкви и сиротские дома, чтобы грехи замаливать, городовые следят за порядком, террористы готовят револьверы и динамит. В общем, все грешат в меру сил.
***
Послушайте старую повесть, любезные читатели, повесть от городового, милостью господа Бога нашего, Федора, низшего чина полицейской стражи! Бывший дворовый крестьянин, потом слуга в доме богатой купеческой вдовы, а теперь уважаемый всем окрестным населением представитель власти, хоть и нижний, но чин! Не так давно получил мундир и шаровары из тёмно-зелёного сукна, шапку с лакированным козырьком и саблю «селедку», службу тяну справно.
Городовой, поддерживает в городе порядок – кого-то даже может и у участок свезти, но это все только для того, чтобы город существовал. Вот и снова мне на службу! До солнышка встаю. А улица между тем оживает вот у церкви толпа собирается.
– Хорошо жениться летом! Тепло, природа ликует! Шикарная свадьба! – Выходят молодые из церкви! Совет им да любовь! Счастливые они, дай им Бог, мира, детей и достатка! Жених из купцов! Человек в городе уважаемый! Позади родители молодых идут, тоже счастливы за детей! А невеста. Кто знает, была ли бы она сейчас счастливой невестой, и если бы не я! Это сейчас я сейчас слуга закона и охрана порядка, примерный семьянин, муж и отец, при и медной бляхе №328!
Мне бы подойти ближе, поздравить, но. Граница! Они привилегированный класс! По пятьсот рублей в год в гильдию платят! С самой заграницей торгуют: из Китая чай возят! Вытянулся как струна и, отдавая честь, простоял пока свадебная пролётка не исчезла из виду.! По всем правилам!
А теперь, когда молодые с гостями уехали, можно вспомнить, что было не так уж давно. После смерти нашего барина отдал меня отец в услужение в дом Марфы Петровны, купчихи вдовой солидной и богатой. Посулила купчиха платить за работу по три рубля в месяц. Помолились мы с отцом в церкви да собрались.
Зима пришла, мороз кусает,
На солнце искрами снежок;
Везем дрова мы три сажени
Путь в город велел, и далек.
За эти стихи отец меня вожжами выдрал. В назидание так сказать, ибо негоже крестьянину стихи плести!
Входя в дом, по заведённому порядку отец обратился к Марфе с приветственными словами: «Дай, Бог, здоровья» и поклонился. Я следом.
– У, какой молодец! – Марфа осмотрела меня, как лошадь на рынке. – Крепкий, курчавый, бородка начинается! Год-два и богатырем будет! Воровать будешь?
– Нехорошо это – воровать! – Отвечаю. – Ведь перед Богом все ответ держать будем! – Побожился я на икону.
– Ну ладно! Честный человек лучше всяких замков!
Нанимая меня, барыня предупредила, что я обязан, буду исполнять все ее приказания. Я обещался делать все, что она прикажет.
Когда батюшка договорился о моем жаловании, мы вдвоем повернулись в угол с иконами, трижды осенили себя крестным знамением и произнесли: «Господи, помилуй».
– Ступай, и работай с Богом! – Благословил он меня а прощание.
И остался я в доме вдовы. Работать, так работать! Мы деревенские с детства к тяжелому труду приучены, в кости широкие, правда, умом не далекие! Да нам много ума и не надо: работаем честно, подати платим, власти чтим! Взялся за работу, ни разу не оглянулся.
Марфа Петровна, которую я звал барыней, в домашнем платье из кашемира коричневого цвета была женщиной дородной, властной и не терпящей возражений. А вот по наружности очень приятная, статная, с высокой грудью, большими карими глазами.
Дом большой и работы невпроворот! Одних печей пять! Дров наколоть, все затопить и прочистить! Первый день незаметно прошел. Но выяснил я, что хозяйка вдовая, имеет двух дочерей-гимназисток, сыночка год назад похоронила. Строга и сурова, но Бога уважает, на церковь жертвует, сиротский дом, на паях с другими купцами, в порядке содержит!
Девочек покойный отец воспитывал сурово, но сейчас мама поручила их воспитание немке, а она добрая, но слабохарактерная. Тощая, как глиста, крикливая и страшней бабы Яги.
– Значит так, красавец, пойдешь сейчас в лавку, и оденешься, как положено! Чай не в деревне, а в доме служишь! Сапоги, штаны, тулуп, шапку, да красную, с маком рубаху! И не смей появляться в комнатах босиком! Тут тебе не деревня! Погоди, знаю я вас, деревенских, только деньги зря потратишь!
И повела она меня сама в лавку и одела. Я стою, смотрю на себя в зеркало и думаю: отец, как узнает, сколько из моего жалованья хозяйка вычтет – семь шкур спустит! Это не стишки о зиме сочинять! Разложит на лавочке и…
– Отслужишь, добрый молодец!
– Ой, благодарствуйте!
На улицу у меня смазные сапоги, а для дома – простые чирики. Никогда в деревне у меня такого богатства не было!
Хозяйке я понравился: стараюсь, как могу. Так и началась мо служба. Не принято у купцов много прислуги держать! Экономят!
Всю мужскую работу по дому делал я справно, тогда как все остальное хозяйство находилось в ведении экономки девки Глашки.
Рябая, беременная и сладкая! А что рябая, так с лица воды не пить! Походка у неё изящна и легка, даром, что брюхатая, из-под платка опускается на широкую талию пшеничная коса, в мою руку толщиной. И грех женский страсть, как любит, но ленива! Барыня все высечь ее грозилась, да греха детоубийственного не хотела брать на душу.
Машенька и Катенька, дочки моей госпожи, в шубках, платках, и нарядных сапожках и мне тогда показались какими-то худенькими.
Вот младшую, Катеньку, сегодня замуж отдают, в тело вошла, посмотреть приятно, а я честь отдаю и молодым и Марфе Петровне с ее мужем новым.
Но кто я тогда был такой, чтоб их стать оценивать? Слуга, а они господские дочери! Я знал, что между нами граница, и ее не перейти, да я и не собирался.
И без них дел невпроворот. С Глашкой утешился, хоть и грех, ну да не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься!
Хозяйский дом велик, добротный, на фундаменте каменном, сложен из лиственницы о пяти печах, одна из больших комнат, служила гостиной: большой зал, стены цветной бумагой оклеены, обоями называются, светлые шёлковые занавеси на окнах, стол и лакированные стулья – всё красиво.
А я сплю в людской, на широкой дубовой лавке. Добротная лавка, как и вся мебель в доме. С сеном мешок подстилаю, шубой укрываюсь, полено под голову и храплю до первых петухов.
Обычно девушки ходили в серых шерстяных платьях, таких же чулках и черных башмаках из козлиной кожи, дома надевали туфельки.
Приходящая тощая немка, Клара Фараховна, учила Машеньку и Катеньку «правилам вежливости», «людности», «кумплименты делать», танцевать, музицировать, а также читать, писать, изъясняться на иностранных языках.
Барышни ее слушались плохо, на уроках шалили, и та кричала на них непонятными словами и обещала пожаловаться матушке.
«У нас бы папенька неповиновения не допустил! – Рассуждал я, прислушиваясь к шуму за стеной. – По субботам изволь на правеж на лавочку! Только кто я такой, чтобы о воспитании барышень рассуждать? Дворовый крестьянин, неграмотный, отправленный родителями в город зарабатывать для большой семьи хоть какие-то деньги. Не мне вмешиваться в воспитание девочек, работы в доме и так хватает.
Но тут Марфа Петровна сама вызвала меня и спросила:
– Федор, ты умеешь обращаться с розгами?
– Дело не хитрое, – отвечаю я. – И сам не раз на себе пробовал и в барском доме видел, как секут.
– А сам сможешь?
– А чего тут не смочь! Говаривал отец, раскладывая меня на лавочке, что долг родительский внушать детям почитание к старшим и власти. Могу хоть по-барски, хоть по-крестьянски!
– А разница есть?
– Конечно, есть! Нас, детей по субботам после бани на лавочку! И ложились все под батюшкины вожжи! Почитали батюшку! «Кого любит Господь, того отмечает и наказывает!» А дети, что своей очереди на порку ждут, сами провинившегося на лавке помогают удерживать.
– А в барском доме?
Барин, отправляя меня за розгами, говорил:
– Федька, выбирай пруты подлиннее, да погибче, чтобы сёкли больнее! Плохие выберешь – сам отведаешь!
Покойный барин своих детей драл по-другому: раздевал и пристегивал к лавке ремнем за поясницу. Никакого почитания руки родительской. Брыкаются, рыдают, а он им за такое поведение ноги вожжами к лавке привязывает и только розог прибавляет! Заранее в бочке с рассолом замачивает. Прут один, без пучков. Глупые дети, хоть и барчуки, розог не целуют, за науку не благодарят! Не понимают, что отца почитать надо!
– Ну, – говорит, – вот тебе мой приказ: в субботу принесешь из людской лавочку, вожжи знаешь где, а розги заготовишь и замочишь сегодня! – Заявляет Марфа Петровна. – Не зря же в Притчах записано: «Розги и обличения дают мудрость».
Возражать Марфе я не стал. Отправился резать прутья воспитания барышень.
Теперь здесь буду розги готовить. Она хозяйка, а мое дело – служба верная.
В субботу Машенька и Катенька, тоненькие и хрупкие, словно стебельки, стоят перед нами.
Барышни, глядя на меня, прутья и на лавку, сразу все поняли. Стоят, друг за друга прячутся. Не на калачи позвали!
Катенька роста тогда была невысокого, но стройная, шея тонкая, плечи круглые, груди маленькие, носик курносый, глаза зеленые, и русые волосы, в косу собранные, на где ее косичке до косы Глашки!
Старшая выше почти на голову, и груди побольше, волосы черные, как вороново крыло, а нос тоже курносый. Смотрит на меня волчицей, а у младшей, Катеньки, глазки от страха как пуговки на платья нашей барыни.
И когда Катерина успела из перепуганной барышни в невесту превратиться?
Но раздеваться при мне не хотят обе. Понимают, для чего я из людской скамейку притащил, в корыте прутья замочены, а в руках у меня вожжи ременные.
Понимаю, что надо сейчас делать, но и стою, не вмешиваюсь! Граница! Прикажет барыня, хоть сразу обеих на одной лавочке рядком положу, а без приказа стою как истукан на языческом капище.
– Что, барышни, думаете, батюшка помер, так вас и выпороть некому? – Изволит гневаться барыня Марфа Петровна, – Клару Фараховну не слушаться вздумали? Раздевайтесь! Обе!
Мне то что? Что я в деревне голых девок не видал? Мы всей семьей вместе в бане моемся, да и летом в реке купаемся. Эка невидаль – срамота женская! А городские стесняются! Жмутся друг к другу и не спешат.
– Чего ждем? Прибавки? – Купчиха достала песочные часы, поставила их на стол. – Не успеете – удвою! Вы меня знаете! Извольте на лавку!
Марфа смотрела на барышень, как волк на ягнят и говорила: Из всех видов и средств наказания, – как наказывал нам священномученник Владимир, митрополит Киевский и Галицкий, – наказания телесные наиболее действенные и особо чувствительные.
Перепуганные барышни взялись руками за подолы платьев, стащили их через голову, следом от чулок и нижних рубашек с панталончиками освободились. И остались, в как баньку собрались.
«Быть чистыми перед глазами Господа ничто не должно быть срыто от него». Барышни уныло стояли, глядя на пол и переступая с ноги на ногу. Знают хорошо, что вскорости будет дальше.
Стоят обе, голенькие, худенькие. Предвкушение наказания было страшнее самой порки! У старшей тонкая талия, небольшие груди, плоский живот. У нас деревне, на таких бы тощих ни один парень не взглянул! Вон Глашка, ядреная, груди как дыни, круп как арбуз. У Марфы Петровны фигурка что надо!
А это так. морковки майские! Коленочки дрожат! Младшая руками груди прикрывает, было бы что прикрывать, а старшая плоский низ живота с волосками курчавыми, тоже темными. Только крестики золотые, богатые, с каменьями разноцветными на цепочках остались. Стоят, дрожат, как будто на холоде, хотя натопил я как следует! Печка хорошая, не дымит, голландскими изразцами украшенная.
– А ты, Федор, что стоишь, как будочник перед начальством? – Зычно скомандовала барыня. Начинай с младшей!
Приказ есть приказ. Можно границу перейти.
– Помилуйте, маменька, Катя часто заморгала глазами, и прикрыла грудки руками.
Её хорошенькое личико выражало смятение и страх.
– Не балуй! – Разложил я младшенькую Катеньку, пристегнул ремнем за пояс к лавочке.
Лежит барышня, умоляет маму простить Христа ради, смотрит на Марфу Петровну жалобно-жалобно.
– А, ну, Федор, бери розгу, да врежь по крупу!
Катенька дрожит, как листик осиновый, а я воду с прута ей на круп стряхнул.
– Погоди, Федька, розгу положено поцеловать, – сказала она, – протяни ей прут.
Барышня безропотно поцеловала прут, который сейчас вопьется в ее тело. В ожидании удара она вся сжалась и напрягла круп. «Кто ж так под розгу ложится? Ну, а мне приказано – я сделаю! Дело не хитрое! Только рукава в новой красной рубахе засучу! А барышне передышку коротенькую!»
Взвыла барышня с первого удара, вертится, насколько привязь позволяет, ногами сучит, худенький круп сжимает, да руками прикрывает.
– Вожжами ей ноги! – приказывает купчиха. – А руками прикроется – так по рукам.
– Пока вязал – стала всхлипывать, а потом снова как взвизгнет! Ей-богу как рождественский поросеночек перед забоем.
Капелька крови выступила на конце вспухшей полосы, оставленной моим прутом.
Я снова и снова опускал прут в нежную кожу, барышня орала и просила барыню о милосердии.
Почти оглох, пока сек. Слава Богу, Марфа Петровна много ударов не назначила.
– Отпустите маменька душу на покаянье!
Теперь хорошенькое личико с курносым носиком и пухлыми губками все слезами улито.
– Бог простит! – Хозяйка даже бровью не повела.
Отвязал барышню, в угол отвел. А старшая.
– Моя вина – ваша, маменька, воля! – Сама к лавке подошла, перекрестилась, поцеловала прут, легла и вытянулась. Привязал, как и младшую, ударил раз, другой – ни звука!
– С потягом ее! – Приказывает хозяйка.
Ну, я что. Приказ есть приказ.
Шипит, головой мотает, но не кричит. Молчит. Еще бью раз, другой. Полосы одна за другой вспухают, капельки крови выступают!
Видит Марфа Петровна, что секу справно.
«Дура ты дура, – думаю, – орать надо благим матом, а не терпеть!»
А у той слезы на глазах, но руками вцепилась в ножки лавки, аж пальцы побелели, косой черной мотает направо-налево, и ни звука!
В общем, чую я: на попе живого места уже нет, заканчивать пора, а Марфа Петровна мне: по бедрам ее! По бедрам!
Самый сильный удар, я положил в том месте, где круп переходит в бедра и потянул на себя. И тут сломалась барышня!
– Бо-о-ольно.
Заорала Машенька, что есть сил.
А я снова и снова взмахивал прутом, пока барыня смилостивилась. Приказала Машу отвязать, мне уносить скамью в людскую, а Глашке убраться в комнате. Катенька в углу к тому времени уже совсем успокоилась. Даже не всхлипывает. Отчитала из барыня еще раз и отправила их по своим комнатам.
Купцы имеют привычку рано ложиться спать, так что к восьми вечера всё было закончено.
Слышу в людской, как плачет Машенька у себя в спаленке. Горько так плачет. Видимо не сладко ей пришлось под моими розгами. Встал я с лавки, смочил полотенце в воде, стою у дверей спальни барышни и думаю:
«Граница! Я не имею права входить в спальню к дочери хозяйки! Но она так плачет!»
Решился:
– Просить вашу милость об одной малости желаю; позвольте взойти на минуту! – постучал и вошел, на икону перекрестился и поклонился вежливо.
Та смотрит на меня глазами зареванными, сама на кровати лежит на животе, попой кверху, рубашку накинула.
– Что, Ирод, не насмотрелся?
– Я подхожу, кладу мокрое полотенце ей на круп:
– Вот вам, барышня, – говорю, – полотенце холодное. Не держите зла на меня! Барыня велела! Такая, воля божья, чтоб барыням с заду науку принять.
Отслушала меня и перестала плакать. Сейчас помягчела и говорит:
– Хочешь палтийну, чтобы в другой раз не так зверски меня полосовать?
– Палтийна это хорошо, – ответствовал я, – но у меня есть мечта: выучиться грамоте и письму. «Меня отец грамоте не учил, грамота вздор; главное дело – сработать да продать. Дураком помрешь!»
Вы меня научите, а я научу вас, как если не от порки спастись, так хоть меньше получать и меньше боли терпеть.
– Научишь? – Барышня смотрит на меня и сквозь слезы улыбается. – Благодарю на ласковом слове!
– Барыню почитай. Слово ее закон! Не терпи, в другой раз и тело расслабь. Кричи сразу! Так мучений легче и маменька дополнительных ударов не назначит!
– Очень вам благодарна за объяснение, очень благодарна. А сейчас уйдите вон, я спать лягу!
Думал м я спать пойти, да поспать мне в этот вечер не удалось.
Часом позднее, Глашка сказала, что барыня меня зовет. Говорит, а сама слезинку кулаком смахивает. Вхожу к Барыне в опочивальню и вижу: Марфа Петровна в прозрачной рубашке шелковой, свечи мерцают, красоту ее показывают.
– Тебе приказать или сам знаешь, что делать надо?
Купчиха, спесива да капризна, но чудо, как хороша!
Снова понимаю, границу надо перейти! Грех… В общем, не оплошал я!
Глашка на печи тихо плачет, а я в кровати барской нежусь и хозяйку свою. До сих пор вспомнить приятно!
Но границу Марфа Петровна соблюдает. Утром ни словом, ни делом о ночи не вспоминает, а за работу строже прежнего требует!
Понимаю, что хозяйская постель – нарушение границы, и никогда мне не занять на ней законное место! Не быть мне мужем, а только служкою, и утехи блудливые – работа моя! Впрочем, нет у меня сметки купеческой!
Но хороша Марфа Петровна в постели после порки субботней! Страсть, как хороша! Утром барыня ни словом, ни взглядом не напомнила барышням о наказании. Эка невидаль – посекли маленько!
Так и повелось с тех пор – как суббота, так барышень на лавочку, а вечером зовет меня хозяйка в опочивальню. Но только по субботам!
Я бедовый, грамоте учусь, дается она мне легко, и я барышень обучал как вести себя на лавочке, и мучить сильнее чем надо, не мучил.
День за днем, неделя за неделей – идет время. Глашка, блудница канашка, родила да отдала ребенка в странноприимный дом.
В тот же день я в гостиную лавочку для Глашки и поставил. Та рыдает и плачет, на меня смотрит глазами, полными слез, а мне надо сечь – Барыня велела! В общем, месяц после этого я к Глашке на печь не забирался.
Я в скором времени выучился читать, чисто писать арифметике, у барышень, а взамен их научил, как на лавочке себя вести, чтобы лишнего не получить.
Сальца гусиного им достаю, чтобы не так больно было и заживало быстрее!
В общем, чувствую, могу уйти из дома и устроиться городовым: благообразный вид у меня есть, грамоте разумею. Маша мне все книжки подсовывала про царя и недоброе. Мне Катины книги – сказки Пушкина более по душе.
Но тут беда пришла: старшая дочь связалась со студентами револьвертами и динамитом. Мне все книжки подсовывала, про революцию, а я отказывался!
Кончилось тем, что перешел я границу: доложил Марфе Петровне про страшный революционный клад, что старшая устроила.
Ох, и рассердилась Марфа Петровна, приказала высечь дочку, не дожидаясь субботы.
Глядя на раздевающуюся для порки Машеньку, решил, что сегодня высеку барышню сурово, чтобы та больше не помышляла о револьвертах и динамитах.
Та понимает, то согрешила, спорить с матушкой не пытается.
Замахнулся и опустил прут на круп барышни без всякой жалости. Маша вздрогнула, почувствовав, куда крупл прут, и заорала, помня мою науку.
– Ааааа.
– Секи – не жалей! – Приказывает барыня. – Террористка выискалась!
Я перечёркивал круп снова и снова, нанося удары наискось и высекая капельки крови. Машенька, как я учил, истошно визжала, но не пыталась закрыть круп и ляжки руками.
Глотая слёзы и сопли, она покорно принимала порку.
– Не зря же в Притчах записано: «Розги и обличения дают мудрость»! – Заявила Барыня.
Машенька под просоленным прутом елозила, извивается, кричала, тут теперь не до динамита!
Я сек Машу не спеша, и трижды менял прут, а барыня не командовала заканчивать.
На прощанье врезал пяток сильных ударов: завыла террористка белугой.
Уже утром нам полиция с обыском, да я все револьверты с динамитом выбросил, а книги богопротивные пожег в печке. В общем, не нашли ничего, а я у полицейских и спрашиваю, как на службу устроиться?
Те улыбнулись, пачпорт проверили и вызвали в управу.
Вскоре Марфа Петровна отдала Машеньку замуж за приказчика, что в Харбине в их конторе служит, а к нам в город по делам приехал.
Обвенчали их наскоро, да и увез он барышню за границу и Глашку, снова беременную, с собой прихватил.
Да простит меня отец, но ушел я от Марфы Петровны! К ней посватался вдовый купец! Совет им да любовь! А мне надо быть подальше!
Барыня благословила меня, перекрестила и отпустила, дав красненькую на обзаведение. Отец младшего брата на мое место привез.
А тут приглянулся Катерине молодой купец, сын нового маменькиного мужа от первого брака. Всем хорош, красивый да статный. Вот только батюшка в церкви заявил, что после венчания родителей они брат и сестра, и им, грешникам, венчаться нельзя. Заплатили священнику мзду и сыграли веселую свадьбу, не ставя в известность консисторию. Уехали молодые за границу, дело чаеторговое расширять.
Совет им, да любовь!
А теперь я городовой. Так вот и живу-поживаю, добро наживаю, а худо – проживаю.
Денег я больше домой не посылаю: на мою красненькую семья переехала в Сибирь, да там и сгинула. В жены я взял сиротку из странноприимного дома. Теперь она моя супруга законная, меня, как и положено, почитает, детей мне рожает, а по субботам, после детей – на лавочку.
Источник статьи: http://proza.ru/2017/01/10/1890
