Как в русской бане пассатижи
Игорь Бондарь-Терещенко о книге Александра Родченко
…В марте 1925 года Александр Родченко выехал в Париж для оформления советского раздела Международной выставки декоративного искусства и художественной промышленности, а также для постройки в натуре по своему проекту образцово-показательного Рабочего клуба. Писал оттуда жене, той самой Варваре Степановой, которая для советских тружениц прозодежду изобрела. Почти ежедневно. После его друзья-литераторы — Маяковский с Бриком да Шкловский с Третьяковым — все это у себя в журнале «ЛЕФ» напечатали. Теперь вот — отдельной брошюрой в новой серии «Minima» издательства «Ад Маргинем» вышло.
Художник, дизайнер, конструктивист — о чем он писал из своего недолгого парижского далека в родную Страну Советов? «Живые» тексты Родченко — вполне документальная проза, как у Виктора Шкловского в «Письмах не о любви», только с более фотографическим, что ли, описанием происходящего. То есть, в духе эпохи, как друзья-конструктивисты любили.
Словом, этакий взгляд на Париж вблизи и на Москву издалека. Причем оптика у нашего героя оставалась советской, а ракурсы менялись с каждым верстовым столбом еще по дороге к буржуям. Ну, и нравы тоже. Папиросы на таможне отобрали. И еще про Ленина на обложках спрашивали, которые на выставку везли. Хорошо, что хоть догола, как Бунина в кино, не раздели, досматривая русского пассажира.
И вот, наконец, товарищи, заграница! «Извозчики в Риге похожи на Бетховенов», — предупреждают нас сразу. В смысле, так же глухи к просьбам советских туристов? Ну, далее, конечно, горячая вода в кране, галстук и воротнички по копейке штука. И так же, как онемевшие от шального ветра праздные пассажиры «Антилопы Гну» в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова, которые, выехав за город, сразу же начинали пить и голыми танцевать при луне, автор в письмах жене задумывается: «Что будет дальше? Лучше бы я не ехал. Видишь, даже стал „ять“ писать».
Но изменить советского гражданина сложно, внутри у него сталь, из которой, как известно, делают гвозди и прочий скобяной товар революции. Пускай даже в дальнейшем перед ним та самая столица Франции, воспетая другом Маяковским. Первое, что попалось на глаза в Париже — биде в номере и человек, продающий неприличные карточки. Дайте, как говорится, две. Но понемногу, конечно, наш командировочный освоился, улицу, как сам пишет, по-ихнему, а не по диагонали, научился переходить.
Ну, а дальше уж все пошло как по накатанной, и автор взахлеб живописует о странностях и красотах заграничного житья-бытья. Во-первых, «женщины стригутся по-мужски». Они в Париже знаете, какие? «Намазанные, некрасивые и страшные бесконечно». Наверное, это с них Ляпис Трубецкой потом свою песню списал. Во-вторых, «лошадей, можно сказать, совсем нет». Ну разве это жизнь?
Дальше — больше. Между делом «заходил в какую-то «Олимпию», оказавшуюся публичным домом. «За гроши я купил костюм, ботинки и всякую мелочь». Фото в костюме, кстати, прилагается. И жены также — в далеко не производственной дерюге, которые она для работниц придумывала. «Трудно без французского языка», — сетует автор. Как у Нагульнова в «Поднятой целине», помните? «Трудная, Макарушка?» Короче, нужны мы оказались в этом самом Париже, как в русской бане пассатижи, о чем и сообщал в дальнейшем Владимир Высоцкий.
Чем все закончилось, спросите? «К сожалению, прежний я исчез внешне», — сообщает, принарядившись, автор и идет, наконец, работать. То есть, не на волю, в пампасы, а в советский павильон парижской выставки. Дальше уже не так интересно, поскольку «Лувр под носом, выставка тоже.
И как же, спросите, эта самая работа? Показать буржуям преимущества квадратно-гнездового способа и прочих стремительных домкратов, а? В общем-то не очень удалось, если честно. «Хорошо, что я не делал рабочих чертежей, — сообщает автор. — Здесь все равно пришлось бы делать их заново». Ну не растет в Париже наша Сухаревская башня, представляете?
И пускай даже серебряные медали за свои художества Родченко все-таки получил, но дело оказалось не в наградах, а в той ошеломленности, которую он пытается скрыть в своих письмах за вялой бравадой. В этих письмах он до последнего сантима остается точен, конкретен и удручен. Кажется, так и не пришел в сознание, словно герой более краткого путешествия из Москвы в Петушки. «Моды здесь действительно интересны», — осторожно сообщает жене, чтобы не ревновала к профессии. Но главное, знаете что? Оказывается, «внешне Париж больше Берлина и похож на Москву», представляете? Стоит, мол, ездить к буржуям. Тем более что в Берлине «пиво не такое уж особенное». Уж лучше пускай они к нам. Но это уже совсем другая история — о неудачливых западных визитерах — и о ней как-нибудь в другой раз.
Александр Родченко. В Париже. Из писем домой. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. — 136 с.
Снимок в отркытие статьи: обложка книги Александр Родченко. В Париже. Из писем домой
Источник статьи: http://svpressa.ru/culture/article/103096/
Зачем в русской бане пассатижи .
Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача,
Вся Канатчикова дача к телевизору рвалась,
Вместо чтоб поесть, помыться у колодца и забыться,
Вся безумная больница у экрана собралась.
Говорил, ломая руки, краснобай и баламут
Про бессилие науки перед тайною Бермуд,
Все мозги разбил на части, все извилины заплел,
И канатчиковы власти колят нам второй укол.
Уважаемый редактор, может лучше про реактор, а?
Про любимый лунный трактор? Ведь нельзя же, год подряд
То тарелками пугают, дескать, подлые, летают,
То у вас собаки лают, то у вас руины говорят.
Мы кое в чем поднаторели, мы тарелки бьем весь год
Мы на них уже собаку съели, если повар нам не врет,
А медикаментов груды мы в унитаз, кто не дурак,
Вот это жизнь, а вдруг Бермуды. Вот те раз. Нельзя же так!
Мы не сделали скандала, нам вождя недоставало.
Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков.
Но на происки и бредни сети есть у нас и бредни,
И не испортят нам обедни злые происки врагов.
Это их худые черти бермутят воду во пруду,
Это все придумал Черчиль в восемнадцатом году.
Мы про взрывы, про пожары сочиняли ноту ТАСС,
Тут примчались санитары и зафиксировали нас.
Тех, кто был особо боек, прикрутили к спинкам коек.
Бился в пене параноик, как ведьмак на шабаше:
«Развяжите полотенцы, иноверы, изуверцы.
Нам бермуторно на сердце и бермутно на душе».
Сорок душ посменно воют, раскалились добела.
Вот как сильно беспокоят треугольные дела,
Все почти с ума свихнулись, даже кто безумен был,
И тогда главврач Маргулис телевизор запретил.
Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет
Подал знак кому-то, значит: «Фельдшер, вырви провода».
И нам осталось уколоться и упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца, как в Бермудах — навсегда.
Ну а завтра спросят дети, навещая нас с утра:
«Папы, что сказали эти кандидаты в доктора? »
Мы ответим нашим чадам правду — им не все равно,
Удивительное рядом, но оно — запрещено.
А вон дантист-надомник, Рудик, у него приемник «Грюндиг»
Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ
Он там был купцом по шмуткам и подвинулся рассудком,
А к нам попал в волненьи жутком и с растревоженным
Желудком, и с номерочком на ноге.
Он прибежал взволнован крайне и сообщеньем нас потряс,
Будто наш уже научный лайнер в треугольнике погряз.
Сгинул, топливо истратив, весь распался на куски,
Но двух безумных наших братьев подобрали рыбаки.
Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме,
Их вчера в стеклянной призме к нам в больницу привезли.
И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек,
Что бермудский многогранник — незакрытый пуп земли.
Что там было, как ты спасся? Каждый лез и приставал,
Но механик только трясся и чинарики стрелял.
Он то плакал, то смеялся, то щетинился как еж,
Он над нами издевался. Ну сумасшедший, что возьмешь?
Взвился бывший алкоголик, матерщинник и крамольник,
Говорит: «Надо выпить треугольник. На троих его, даешь! »
Разошелся — так и сыплет: «Треугольник будет выпит.
Будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь! «
Пусть безумная идея — не решайте сгоряча,
Отвечайте нам скорее через доку главврача.
С уваженьем, дата, подпись. Отвечайте нам, а то,
Если вы не отзоветесь мы напишем в «Спортлото».
Источник статьи: http://otvet.mail.ru/question/45936325
Как в русской бане пассатижи
Поделиться:
. В марте 1925 года Александр Родченко выехал в Париж для оформления советского раздела Международной выставки декоративного искусства и художественной промышленности, а также для постройки в натуре по своему проекту образцово-показательного Рабочего клуба. Писал оттуда жене, той самой Варваре Степановой, которая для советских тружениц прозодежду изобрела. Почти еждневно. После его друзья-литераторы — Маяковский с Бриком да Шкловский с Третьяковым — все это у себя в журнале «ЛЕФ» напечатали. Теперь вот — отдельной брошюрой в новой серии «Minima» издательства «Ад Маргинем» вышло.
Художник, дизайнер, конструктивист — о чем он писал из своего недолгого парижского далека в родную Страну Советов? «Живые» тексты Родченко — вполне документальная проза, как у Виктора Шкловского в «Письмах не о любви», только с более фотографическим, что ли, описанием происходящего. То есть, в духе эпохи, как друзья-конструктивисты любили.
Словом, этакий взгляд на Париж вблизи и на Москву издалека. Причем оптика у нашего героя оставалась советской, а ракурсы менялись с каждым верстовым столбом еще по дороге к буржуям. Ну, и нравы тоже. Папиросы на таможне отобрали. И еще про Ленина на обложках спрашивали, которые на выставку везли. Хорошо что хоть догола, как Бунина в кино, не раздели, досматривая русского пассажира.
И вот, наконец, товарищи, заграница! «Извозчики в Риге похожи на Бетховенов», — предупреждают нас сразу. В смысле, так же глухи к просьбам советских туристов? Ну, далее, конечно, горячая вода в кране, галстук и воротнички по копейке штука И так же, как онемевшие от шального ветра праздные пассажиры «Антилопы Гну» в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова, которые, выехав за город, сразу же начинали пить и голыми танцевать при луне, автор в письмах жене задумывается: «Что будет дальше? Лучше бы я не ехал. Видишь, даже стал «ять» писать».
Но изменить советского гражданина сложно, внутри у него сталь, из которой, как известно делают гвозди и прочий скобяной товар революции. Пускай даже в дальнейшем перед ним та самая столица Франции, воспетая другом Маяковским. Первое, что попалось на глаза в Париже — биде в номере и человек, продающий неприличные карточки. Дайте, как говорится, две. Но понемногу, конечно, наш командировочный освоился, улицу, как сам пишет, по-ихнему, а не по-диагонали, научился переходить, а его спутник так и остался совком.
Ну, а дальше уж все пошло как по накатанной, и автор взахлеб живописует о странностях и красотах заграничного житья-бытья. Во-первых, «женщины стригутся по-мужски». Они в Париже знаете, какие? «Намазанные, некрасивые и страшные бесконечно». Наверное, это с них Ляпис Трубецкой потом свою песню списал. Во-вторых, «лошадей, можно сказать, совсем нет». Ну разве это жизнь? Хотя, как известно, кому и кобыла — благая весть, и поэтому случаются в письмах Родченко какие-то совсем неприличные просьбы к жене вроде «Маяковскому дай и скажи, что выставка 15 мая». Хотя, это кажется насчет адреса.
Дальше — больше. Между делом «заходил в какую-то «Олимпию», оказавшуюся публичным домом. «За гроши я купил костюм, ботинки и всякую мелочь». Фото в костюме, кстати, прилагается. И жены также — в далеко не производственной дерюге, который она для работниц придумывала. «Трудно без французского языка», — сетует автор. Как у Нагульнова в «Поднятой целине», помните? «Трудная, Макарушка?» Короче, нужны мы оказались в этом самом Париже, как в русской бане пассатижи, о чем и сообщал в дальнейшем Владимир Высоцкий.
Чем все закончилось, спросите? «К сожалению, прежний я исчез внешне», — сообщает, принарядившись, автор и идет, наконец, работать. То есть, не на волю, в пампасы, а в советский павильон парижской выставки. Дальше уже не так интересно, поскольку «Лувр под носом, выставка тоже», а писать про шишку у алжирского бея нашему атору советская гордость не позволяет.
И как же, спросите, эта самая работа? Показать буржуям преимущества квадратно-гнездового способа и прочих стремительных домкратов, а? В общем-то не очень удалось, если честно. «Хорошо, что я не делал рабочих чертежей, — сообщает автор. — Здесь все равно пришлось бы делать их заново». Ну не растет в Париже наша Сухаревская башня, представляте?
И пускай даже серебряные медали за свои художества Родченко все-таки получил, но дело оказалось не в наградах, а в той ошеломленности, которую он пытается скрыть в своих письмах за вялой бравадой. В этих письмах он до последнего сантима остается точен, конкретен и удручен. Кажется, так и не пришел в сознание, словно герой более краткого путешествия из Москвы в Петушки. «Моды здесь действительно интересны», — осторожно сообщает жене, чтобы не ревновала к профессии. Но главное, знаете что? Оказывается, «внешне Париж больше Берлина и похож на Москву», представляте? Стоит, мол, ездить к буржуям. Тем более, что в Берлине «пиво не такое уж особенное». Уж лучше пускай они к нам. Но это уже совсем другая история — о неудачливых западных визитерах — и о ней как-нибудь в другой раз.
Источник статьи: http://snob.ru/profile/16332/blog/86545/
Зачем в бане пассатижи
«. И ведь это чистая правда, я не шучу: там около здания телевидения на одном из углов есть маленькое кафе, куда люди идут в обеденный перерыв — режиссеры, актеры — перекусить. Я спустился вниз там. Посмотрел — там написано: «Посмотри налево — посмотри направо. » и так далее. Я-то сначала думал, что это — просто наши, приезжавшие по культурному обмену. А потом думаю — нет, эти уж люди настолько проверенные — они не рискнут. А это, наверное, французы, которые решили, что это просто реклама своего рода.
И еще с этой песней. Мне часто присылают письма, в которых обязательно спрашивают: «Что вы имели в виду в той или иной песне?» Ну, что я имел в виду, то и написал, кстати говоря. А как люди поняли — это, конечно, в меру образованности. И некоторые иногда попадают в точку, иногда — рядом. И я как раз больше люблю, когда — рядом: значит, было что-то, на что даже я не обратил особого внимания. И ведь если б мы все имели в виду, когда пишем, это было бы ужасно: тогда бы мы ничего просто вообще не написали. А что говорить про Достоевского, если там — десять или пятнадцать планов? Что, он их все время высчитывал, а потом соединял? Нет, это выходило просто оттого, что он был гений, такой одаренности человек, что он об этом не думал. Это — вы находите. И мы, актеры, когда начинаем репетировать: вдруг задыхаемся иногда от восторга, когда обнаруживаем что-то еще, еще.
Поэтому, когда люди видят в моих песнях что-то еще — близкое той проблеме, которую я трогаю, — я очень счастлив. Но иногда — они не попадают совсем. Вот об этой песне — «Зарисовка о Париже» — в Иркутске мне один человек долго доказывал: «Что ты врешь, это не про Париж, а про Иркутск!» Я говорю: «Почему?» — «Потому что, — говорит, — у нас баню новую сделали, там полно гвоздей — поэтому там пассатижи потребуются, и холодно — значит, и лыжи тоже». Ну, тут уж совсем — я этого не имел в виду. «
(Москва, Институт атомной энергии им. Курчатова, 29.12.79 г.)
Источник статьи: http://www.bards.ru/archives/part.php?id=19103
