Бунин баня рассказ читать

Бунин баня рассказ читать

Мы со служанкой подходим к приходскому дому. Она впускает нас через заднюю дверь. Мы оставляем мешки в кладовке и идем в котельную. Там всюду висят бельевые веревки. Кругом разнообразные тазы и лохани, и среди них оцинкованная ванна необычной формы, похожая на глубокое кресло.

Служанка открывает наши чемоданы, замачивает наши вещи в холодной воде, потом разводит огонь под двумя большими котлами с водой. Она говорит:

— Я сразу же выстираю то, что вам понадобится сейчас. Пока вы будете мыться, все высохнет. Я принесу вам остальную одежду завтра или послезавтра. Ее еще нужно починить.

Она наливает кипяток в ванну, добавляет холодной воды:

Мы не двигаемся с места. Она говорит:

— Ты или ты? Ну же, раздевайтесь!

— Вы останетесь здесь, пока мы будем мыться?

Она громко смеется:

— А как же, конечно останусь! Я даже собираюсь потереть вам спину и вымыть голову. Не будете же вы меня стесняться, правда? Я почти гожусь вам в матери.

Мы по- прежнему не двигаемся с места. Тогда она сама начинает раздеваться:

— Как хотите. Тогда я начну. Видите, я вас не стесняюсь. Вы просто маленькие мальчики.

Она что- то поет, по когда замечает, что мы на нее смотрим, краснеет. Груди у нее упругие и острые, как не до конца надутые воздушные шары. Кожа у нее очень белая, и везде растут густые русые волосы. Не только между ног и под мышками, но даже на животе и на бедрах. Она продолжает напевать, сидя в воде и намыливаясь банной рукавицей. Когда она выходит из ванной, то быстро натягивает халат. Она наливает в ванну новую воду и начинает стирать, повернувшись к нам спиной. Тогда мы раздеваемся и вместе залезаем в ванну. В ней вполне достаточно места для нас обоих. Через некоторое время служанка протягивает нам две большие белые простыни:

— Надеюсь, что вы все себе хорошенько помыли.

Мы сидим на скамейке, завернутые в простыни, и ждем, пока высохнет наша одежда. В котельной много пара и очень жарко. Служанка подходит к нам с ножницами в руке:

— Я сейчас остригу вам ногти. И перестаньте дичиться: я вас не съем.

Она остригает нам ногти на руках и ногах. Потом она подрезает нам волосы. Она целует нас в лицо и шею; она все время повторяет:

— Ой, какие маленькие ножки, какие миленькие, какие чистенькие! Ой, какие очаровательные ушки, какая нежная шейка, какая нежная шейка! Ой, как бы мне хотелось, чтобы у меня было два таких мальчика — таких красивых, таких хорошеньких! Я бы их все время щекотала — вот так, вот так, вот так.

Теперь она сидит между нами, она прижимает нас к себе:

— Если бы у меня были два таких хорошеньких ребеночка, я бы попоила их своим сладким молочком, вот оно, вот оно, вот так.

Халат у нее распахнулся и она пригибает наши головы к своим грудям, мы сосем розовые соски, которые теперь стали твердыми. Служанка засовывает руки под халат и трет себя между ногами:

— Как жалко, что вы не взрослые! Ох, как хорошо, как хорошо с вами играть!

Она стонет, начинает задыхаться, потом вдруг напрягается и застывает.

Когда мы уходим, она говорит нам:

— Приходите сюда мыться каждую субботу. Грязное белье приносите с собой. Я хочу, чтобы вы всегда были чистыми.

Баня. Странная деревенская история в которую трудно поверить

Слушайте или читайте странную деревенскую историю, в которую трудно поверить.

Сам я городской, родился и вырос в небольшом городке, а вот жена у меня деревенская. Ну а чего, удобно. Никакой дачи не надо. Зимой мы с ней живём в моей квартире, оставшейся по наследству от родителей, а летом в деревне. Родители у жены живы слава Богу, и живут в добротном, теплом доме. И хозяйство у них крепкое. И курочки и козочки, и молочко парное по утрам, и медок с пасеки. В общем грех нам с женой жаловаться, хорошо устроились. И что немаловажно деревня недалеко от города, полчаса и я на работе. Ну так вот, о чем это я?

Недалеко от нашей деревни находится пруд. Метрах в пятистах примерно. Хороший прудик. И искупаться в жару можно, и карасиков по утру половить. И вот на берегу этого самого пруда, срубил Иван, сосед наш, баньку. Добротная банька получилась, жаркая. Сам Иван добрейшей души человек, вот мы с женой и пользуемся этим. По выходным паримся в Ивановой баньке. Каждую субботу банька эта в нашем распоряжении. Так мы с Иваном договорились.

Ну конечно у нас и у самих банька неплохая стоит, но на берегу пруда это что-то особенное.

«Дня три назад затопил он баньку, а сам пошел по хозяйству кое что доделать. Возвращается. Кадушки пустые. Ни горячей воды нет, ни холодной. А по полу да по стенам то ли шерсть, то ли волосы раскиданы. Вся баня в шерсти грязной. А псиной воняет, ну спасу нет. Ну думает, набезобразничал кто-то, пока меня не было. Делать нечего. Навел в баньке порядок а сам в пруду искупался да домой пошёл.

На следующий день он снова баньку затопил и ушел по делам. Возвращается, та же картина. Шерсть на полу раскидана и кадушки пустые. Ну думает, зараза, поймаю я тебя в следующий раз. Навел в бане порядок и домой ушёл.

А незнакомцы идут неспеша к баньке. Видно по походке что не молодые уже. Идут сутулятся. Лохмотья от одежды на ветру развеваются. Лица у всех троих заросшие, одни глаза видны. Зашли они в баньку, дверь за собой прикрыли.

И́ван бегом за ними. Забегает в баню а те сидят на полу и воду ковшиком на себя льют, совершенно не обращая на него внимания.

— Вообще-то это моя баня,- повышенным тоном говорит Иван

— С каких это пор она твоя то?- спрашивает один из них

— Я её для себя срубил,- удивился наглости Иван.

— Ошибаешься,- говорит второй,- Ты её для нас срубил. Потому что мы так захотели. А то что мы разрешаем тебе мыться в нашей бане, это не означает что она твоя.

У Ивана аж в глазах помутнело от такой наглости. Потянулся он к полену, чтобы напугать незваных гостей.

Иван не хочет а рука вместо полена берет ковшик черпает воду и выливает на камни.

— Вот. Хорошо теперь. И веник замочи.

Иван сопротивляется, но тело его не слушается. Берет он веники и замачивается в кипятке.

— А теперь бери веник и попарь нас как следует. Как ты умеешь?

— Не буду я вас парить,- кричит Иван

— Да что ты говоришь,- засмеялись все трое

Иван сопротивляется, кричит во всё горло, а руки берут веник и начинают хлестать их по заросшим и грязным спинам.

Ивану показалось что прошел целый час. Он сел обессиленный на пол. Шерсть была везде. Клочьями. На полу, на стенах и на самом Иване. Ну а эти образины прихватив его одежду подались к лесу, сказав на прощание,

— Порядок тут наведи, и к завтрашнему вечеру баньку нашу затопи.

Где-то через полчаса Иван оклемался. Руки и ноги снова слушаться стали. Голова прояснилась. Понял он, что это не простые мужики. Чудища лесные видимо на его баньку глаз положили.

— Фиг вам а не баня,- крикнул он в сторону леса.

Сбегал он до дому, принес бутылку с бензином и поджёг свою гордость.

Мы с женой сидим, переглядываемся. То ли врёт Иван, то ли правду говорит, не поймёшь. Какие ещё чудища лесные, в наше то время. Все чудища ещё в древности вымерли.

Долил я Ивану остатки из бутылки.

— И чего теперь думаешь делать?- спрашиваю,- Как теперь без бани жить будешь?

— Не знаю пока,- допивает из стакана Иван,- Думать надо.

— А чего думать,- говорю,- новую строить надо.

— Ага,- хмыкнул Иван,- чтобы эти чудища в ней мылись? Фиг им.

— Да ладно тебе, Иван,- психанул я,- Какие ещё чудища? Не мели ерунду.

В окно постучали.

— Эй, Иван,- послышалось из темного окна,- Ты пошто нашу баньку спалил? А ну выходи.

Читать онлайн «Баня»

Автор Алексей Толстой

Фроська тихо вошла в баню и в нерешительности остановилась.

Быстро метнувшись в угол, Наташка подала ему ковш квасу. Напившись, барин заметил тихо стоявшую у дверей Фроську и поманил ее пальцем.

Медленно переступая босыми ногами по мокрому полу, стыдливо прикрывая наготу руками, она приблизилась и стала перед ним, опустив глаза. Ей стало стыдно смотреть на голого барина, стыдно стоять голой перед ним. Она стыдилась того, что ее без тени смущения разглядывают, стоя рядом две девки, которые не смущаются своей наготы.

Барин громко засмеялся и погрозил ей пальцем. Вторя ему, залились угодливым смехом Малашка и Наташка.

А он, довольно ухмыляясь, запустил себе между ног руку, почесывая все свои мужские пренадлежности, имеющие довольно внушительный вид.

Он подошел к ней сзади, громко похлопывая по мокрому ее заду, отливавшему белизной упругой мокрой кожи и, заржав по жеребиному, начал совать свой, торчащий как кол, член под крутые ягодицы Малашки, быстро толкая его головку в скользкую мякоть женского полового органа. От охватившего вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыхание стало громким и прерывистым, а полусогнутые колени дрожали. Наконец, упругая головка его члена раздвинула влажный, но тугой зев ее влагалища, и живот барина плотно прижался к округлому заду девки. Он снова заржал, но уже победно и, ожесточенно двигая низом туловища, стал с наслаждением предаваться половому акту. Малашку, видно тоже здорово разобрало. Она сладострастно начала стонать при каждом погружении в ее лоно мужского члена и, помогая при этом барину, двигала своим толстым задом навстречу движениям его тела.

Наташка смотрела на эту картину, целиком захваченная происходящим. Большие глаза ее еще больше расширились, рот раскрылся, а трепетное тело непроизвольно подергивалось в такт движениям барина и Малашки. Она как бы воспринимала барина вместо подружки.

Когда барин прилип к заду Малашки, Фроська от смущения отвернулась, но любопытство пересилило, и она, искоса кинув взгляд и увидев, что на нее никто не смотрит, осмелев, стала смотреть на них во все глаза. Не испытав на себе полноту мужской ласки, она воспринимала все сначала спокойно, но затем стала чувствовать какое-то сладостное томление, и кровь горячими струями разлилась по всему ее телу, сердце забилось, как после бега, дыхание стало прерывистым. Для всех перестало существовать время и окружающее, все, кроме совершающегося полового акта, захватившего внимание и чувства.

Источник статьи: http://dom-srub-banya.ru/bunin-banya-rasskaz-chitat/

Баллада. И. А. Бунин

Под большие зимние праздники был всегда, как баня, натоплен деревенский дом и являл картину странную, ибо состояла она из просторных и низких комнат, двери которых все были раскрыты напролет, — от прихожей до диванной, находившейся в самом конце дома, — и блистала в красных углах восковыми свечами и лампадами перед иконами.

Под эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы, от топки скоро сохнувшие, а потом застилали их чистыми попонами, в наилучшем порядке расставляли по своим местам сдвинутые на время работы мебели, а в углах, перед золочеными и серебряными окладами икон, зажигали лампады и свечи, все же прочие огни тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь за окнами и все расходились по своим спальным горницам. В доме водворялась тогда полная тишина, благоговейный и как бы ждущий чего-то покой, как нельзя более подобающий ночному священному виду икон, озаренных скорбно и умилительно.

Зимой гостила иногда в усадьбе странница Машенька, седенькая, сухенькая и дробная, как девочка. И вот только она одна во всем доме не спала в такие ночи: придя после ужина из людской в прихожую и сняв с своих маленьких ног в шерстяных чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все эти жаркие, таинственно освещенные комнаты, всюду становилась на колени, крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла в прихожую, садилась на черный ларь, спокон веку стоявший в ней, и вполголоса читала молитвы, псалмы или же просто говорила сама с собой. Так и узнал я однажды про этого «божьего зверя, господня волка»: услыхал, как молилась ему Машенька.

Мне не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти в диванную и взять там что-нибудь почитать из книжных шкапов. Машенька не слыхала меня. Она что-то говорила, сидя в темной прихожей. Я, приостановясь, прислушался. Она наизусть читала псалмы.

— Услышь, господи, молитву мою и внемли воплю моему, — говорила она без всякого выражения. — Не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у тебя и пришлец на земле, как и все отцы мои.

Скажите богу: как страшен ты в делах твоих!

Живущий под кровом всевышнего под сенью всемогущего покоится. На аспида и василиска наступишь, попрешь льва и дракона.

На последних словах она тихо, но твердо повысила голос, произнесла их убежденно: попрешь льва и дракона. Потом помолчала и, медленно вздохнув, сказала так, точно разговаривала с кем-то:

— Ибо его все звери в лесу и скот на тысяче гор.

Я заглянул в прихожую: она сидела на ларе, ровно спустив с него маленькие ноги в шерстяных чулках и крестом держа руки на груди. Она смотрела перед собой, не видя меня. Потом подняла глаза к потолку и раздельно промолвила:

— И ты, божий зверь, господень волк, моли за нас царицу небесную.

Я подошел и негромко сказал:

— Машенька, не бойся, это я.

Она уронила руки, встала, низко поклонилась:

— Здравствуйте, сударь. Нет-с, я не боюсь. Чего ж мне бояться теперь? Это в младости глупа была, всего боялась. Темнозрачный бес смущал.

— Сядь, пожалуйста, — сказал я.

— Никак нет, — ответила она. — Я постою-с.

Я положил руку на ее костлявое плечико с большой ключицей, заставил ее сесть и сел с ней рядом.

— Сиди, а то я уйду. Скажи, кому это ты молилась? Разве есть такой святой — господний волк?

Она опять хотела встать. Я опять удержал ее:

— Ах какая ты! А еще говоришь, что не боишься ничего! Я тебя спрашиваю: правда, что есть такой святой?

Она подумала. Потом серьезно ответила:

— Стало быть, есть, сударь. Есть же зверь Тигр-Ефрат. Раз в церкви написан, стало быть, есть. Я сама его видела-с.

— Как видела? Где? Когда?

— Давно, сударь, в незапамятный срок. А где — и сказать не умею: помню одно — мы туда трое суток ехали. Было там село Крутые Горы. Я и сама дальняя, — может, изволили слышать: рязанская, — а тот край еще ниже будет, в Задонщине) у уж какая там местность грубая, тому и слова не найдешь. Там-то и была заглазная деревня наших князей, ихнего дедушки любимая, — целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам, а на самой высокой горе, на венце ее, над рекой Каменной, господский дом, тоже голый весь, трехъярусный, и церковь желтая, колонная, а в той церкви этот самый божий волк: посередь, стало быть, плита чугунная над могилой князя, им зарезанного, а на правом столпе — он сам, этот волк, во весь свой рост и склад написанный: сидит в серой шубе на густом хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в земь — так и за́рит в глаза: ожерелок седой, остистый, толстый, голова большая, остроухая, клыками оскаленная, глаза ярые, кровавые, округ же головы золотое сияние, как у святых и угодников. Страшно даже вспомнить такое диво дивное! До того живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!

— Постой, Машенька, — сказал я, — я ничего не понимаю, зачем же и кто этого страшного волка в церкви написал? Говоришь — он зарезал князя: так почему ж он святой и зачем ему быть надо княжеской могилой? И как ты попала туда, в это ужасное село? Расскажи все толком.

И Машенька стала рассказывать:

— Попала я, сударь, туда по той причине, что была тогда крепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я сирота, родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, — беглый, скорее всего, — незаконно обольстил мою матушку, да и скрылся бог весть куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась. Ну и пожалели меня господа, взяли с дворни в дом, как только сравнялось мне тринадцать лет, и приставили на побегушки к молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она меня ни на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с собой в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в свое дедовское наследие, в эту самую заглазную деревню, в Крутые Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, — так и стоял дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, — ну и захотели наши молодые господа проведать ее. А какой страшной смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.

В зале что-то слегка треснуло и потом упало, чуть стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала в зал: там уже пахло гарью от упавшей свечи. Она замяла еще чадивший свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и, вскочив на стул, спять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в серебряные лунки под иконой, и приладила ее в ту, из которой она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала в лунку потекшим, как горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла тонкими пальцами нагар с других свечей и опять соскочила на пол.

— Ишь как весело затеплилось, — сказала она, крестясь и глядя на ожившее золото свечных огоньков. — И какой дух-то церковный пошел!

Пахло сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние, чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым инеем, чернела ночь и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей в палисаднике. Машенька посмотрела на них, еще раз перекрестилась и вошла опять в прихожую.

— Почивать вам пора, сударь, — сказала она, садясь на ларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой ручкой. — Ночь-то уж грозная стала.

— А потому, что потаенная, когда лишь алектор, петух, по-нашему, да еще нощный вран, сова, может не спать. Тут сам господь землю слушает, самые главные звезды начинают играть, проруби мерзнут по морям и рекам.

— А что-ж ты сама не спишь по ночам?

— И я, сударь, сколько надобно, сплю. Старому человеку много ли сна полагается? Как птице на ветке.

— Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.

— Да ведь это дело темное, давнее, сударь, — может, баллада одна.

— Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили, любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю — мороз по голове идет:

Воет сыр-бор за горою,
Метет в белом поле,
Стала вьюга-непогода,
Запала дорога.
До чего хорошо, господи!

— Чем хорошо, Машенька?

— Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.

— В старину, Машенька, все жутко было.

— Как сказать, сударь? Может, и правда, что жутко, да теперь-то все мило кажется. Ведь когда это было? Уж так-то давно, — все царства-государства прошли, все дубы от древности рассыпались, все могилки сровнялись с землей. Вот и это дело, — на дворне его слово в слово сказывали, а правду ли? Дело это будто еще при великой царице было и будто оттого князь в Крутых Горах сидел, что она на него за что-то разгневалась, заточила его вдаль от себя, и он очень лют сделался — пуще всего на казнь рабов своих и на любовный блуд. Очень еще в силе был, а касательно наружности отлично красив и будто бы не было ни на дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он к себе, в свою сераль, на первую ночь не требовал. Ну вот и впал он в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной службе был, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешение на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему на поклон, в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее. Про любовь, сударь, недаром поется:

Жар любви во всяком царстве,
Любится земной весь круг.
И какой же может быть грех, если хоть и старый человек мышлит о любимой, вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем иное было, тут вроде как родная дочь была, а он на блуд простирал алчные свои намерения.

— А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел, решил молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарил их всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел, крадучись, как только заснул старый князь, из родного дома, вывел молодую жену — и был таков. Только старый князь и не думал спать: он еще с вечера все узнал от своих наушников и немедля в погоню пошел. Ночь, мороз несказанный, аж кольца округ месяца лежат, снегов в степи выше роста человеческого, а ему все нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами, верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим, и уж видит впереди тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду! А там не слушают, гонят тройку во весь дух и пыл. Стал тогда старый князь стрелять в лошадей и убил на скаку сперва одну пристяжную, правую, потом другую, левую, и уж хотел коренника свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, под месяцем, великий, небывалый волк, с глазами, как огонь, красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него, а он даже глазом не моргнул: вихрем нанесся на князя, прянул к нему на грудь — и в единый миг пересек ему кадык клыком.

— Ах, какие страсти, Машенька, — сказал я. — Истинно баллада!

— Грех, не смейтесь, сударь, — ответила она. — У бога всего много.

— Не спорю, Машенька. Только странно все-таки, что написали этого волка как раз возле могилы князя, зарезанного им.

— Его написали, сударь, по собственному желанию князя: его домой еще живого привезли, и он успел перед смертью покаяться и причастье принять, а в последний свой миг приказал написать того волка в церкви над своей могилой: в назидание, стало быть, всему потомству княжескому. Кто ж его мог по тем временам ослушаться? Да и церковь-то была его домашняя, им самим строенная.

Источник статьи: http://xn—-7sbb5adknde1cb0dyd.xn--p1ai/%D0%B1%D1%83%D0%BD%D0%B8%D0%BD-%D0%B1%D0%B0%D0%BB%D0%BB%D0%B0%D0%B4%D0%B0/