Причастие. Тяжело, прерывисто дыша, Алена с трудом расцепила туго схваченные за столбом руки
Хорошо забытое новое
Тяжело, прерывисто дыша, Алена с трудом расцепила туго схваченные за столбом руки. Мотнула головой, сбрасывая с лица прилипшие волосы. Из‑под густых ресниц мокро пролегли дорожки щедрых слез, она даже не пыталась вытереть их, только хрипло шепнула сквозь распухшие от сильного кусания губы:
Кряжистый, до глаз заросший бородач подхватил с пола большую глиняную кружку, поднес к губам женщины. Алена жадно припала к ней, расплескивая воду на грудь, но как только вода охладила сухой рот, она тут – же сжала губы и отрицательно мотнула головой. Еще несколько раз сильно, всей грудью вздохнула, и еще тише проговорила:
Мужик недовольно пробурчал:
– Воды все ж выпей – вся ведь потом изошла, девка… Нутро пересохнет. Потеешь‑то в три ручья, да и горло надсадишь – небось сама не слышала, как орала! Да уж ладно – мне и водки не жаль…
Подал мятую железную кружку. Алена взялась двумя руками, сдерживая дрожь и неловко, но отчаянно вцепилась ртом в край: мутноватый первач ожег пересохшую гортань, заставил поперхнуться. Но молодая женщина упрямо глотала водку, отгоняя туман перед заплаканными глазами и хоть немножко отходя от страшного, рвущего пламени на теле.
Мужик только хмыкнул, когда Аленка чуть не уполовинила кружку первача и подал воду, требовательно проговорив:
– Запей! Больше пей, девка…
Теперь Алена, переводя дыхание, приникла к воде. Напившись, нашла силы вытереть лицо. Потрогала пальцами губы:
– Распухли‑то как… Я что, лицом билась?
– Да вроде бы нет… – пожал плечами мужик, – я бы заметил. Это ты сгрызла их, пока по первому времени крик давила. Больше не кусай губки, дуреха – я ж тя учил: рот сразу поширше раскрывай и не жалей крику! В этом деле стыдиться нечего: ори во всю мочь, дохрипу, пока воздуху хватит!
Водка начала действовать. Аленка отступила от столба, к которому прижималась все это время грудью и животом, но тут же снова схватилась руками: ноги не держали, подгибались как сами собой. Снова провела ладонями по лицу, смущенно искривила в улыбке дочерна искусанные губы:
– Неужто громко кричала?
Мужик снова равнодушно передернул плечами:
– Нормально кричала. Голосок у тебя звонкий, певучий… Так что не стыдись крику, девка – дай волю голосу!
– Ладно… Простите, коль что не так…
Она секунду помолчала, потом из‑под ресниц кинула быстрый взгляд:
– Можно я еще… водки?
На этот раз мужик отрицательно мотнул головой:
– Не, девка, хватит. Опосля правежки – тогда сам поднесу. А покуда водку только на протирку дали. И так вон, половину внутрь пошла…
– Простите, коль не так сказала… – вздохнула уже начавшая хмелеть Алена. – Давайте уж дальше… Покуда силы есть.
Мужик по‑хозяйски прижал Алену грудью к столбу, широкой грубой ладонью провел по телу – от плеч до бедер. Молодая красавица хрипло застонала от нахлынувшей боли: и немудрено – от самых лопаток до середины округлых плотных ляжек ее тело было густо расчерчено рваными сине‑багровыми полосами от ременной плети‑треххвостки. Шестьдесят плетей уже выстояла на правежке молодая девка – немудрено, что в горле так саднило от собственного отчаянного крика…
Подавив стон, выговорила, не в силах обернуться и глянуть на свое тело:
Мужик внимательнее оглядел спину и зад:
– Плечи вроде ничего, ляжки тож, а вот задница у тебя тугая, да и тискала ты ее вовсю… Говорил, дуреха – не жмись так сильно задом! Кожа‑то загладится, а мясо уж кое‑где и посечено.
Молодка облизнула снова ставшие сухими губы и попросила:
– Глубоко мясо не рви уж… Кто же с рваным задом возьмет…
– Так чего ж я теперь сделаю? – развел руками мужик. – Как ни крути, а сорок горячих тебе еще сыпать велено… Ладно уж, авось и мясо загладится. Зад у тебя крутой, нагуляешь. Давай, кобылка, ставай под столб заново, пройдемся еще две десятины по спине, а остальные две – уж не обессудь – еще и заднице плетей добавим. Я уж расстараюсь без оттяга драть – кожа полопается, а мясо не сильно просечется.
Девка глянула томно, с поволокой:
– Батюшко‑свет, не рвал бы ты мне задник‑то, а? Я приласкаю…
– Какая уж с тебя счас ласкальщица! На ногах едва стоишь!
– А я на коленочках. Уж постараюсь, гляди!
Мужик с сомнением почесал в бороде:
– Голосок хороший, ротик ладный, да как бы чего не вышло: тебе же сотня прописана! Сочтет дьяк опосля рубцы – беда!
– Я уж расстараюсь!
– Ин так! Красиво у тя личико, девка… Отсасывай! Токмо – сейчас, а уж за то потом спинку с косым нахлестом выстегаю, кожу залохмачу вовсю – там и не разберешь, сколь всыпано – хоть две десятины, хоть одна!
– Ой, благодарение, батюшко‑свет! Ты токо не обмани, не раздирай уж задницу… – говоря, девка опустилась на колени – блестящая от пота, тугая и гибкая, качнула высокими грудями и широко, зазывно раскрыла рот…
Мужик сноровисто выпростал из штанов, примерился и медленно, постанывая от услады, сунул девке в рот. Девка руками обняла его ноги, чтобы не упасть без сил. Старалась, с хрипом вдыхала и снова плотно охватывала влажными губами, работала языком – до тех пор, пока мужик, схватив ее за волосы, буквально вогнал член в горло. Девка дернулась, закашлялась, вытолкнула и тут же тугая струя сочно ударила в глаза, в щеки. Обессиленная, она покорно стояла на коленях, зажмурив глаза и жадно дыша открытым ртом. В этой позе их и застала барыня…
X x x
– Фи… – сморщила носик Евгения (раньше – просто Глашка), дуэнья и гувернантка барыни, когда Настасья Ильинична рассказала ей о сцене в допросном сарае. Барыня, юная и весьма хорошенькая особа семнадцати годков, нервно передернула плечами:
– Ну почему же «фи!» Ты не представляешь, моя дорогая, с каким невероятным смаком эта девка… ну, понимаешь…
Евгения снова «фикнула», после чего рассердившаяся Настасья отослала ее и кликнула кого‑то из сенных:
– Чего изволите, барыня?
– Позови мне Марфу…
Марфа, крепкая быстроглазая бабенка, исполнительница нечастых, но весьма деликатных поручений барыни и верная, как цепной пес (что было проверено уже неоднократно даже покойным батюшкой), выслушала хозяйку куда более внимательно, чем Евгения, хотя тоже фыркнула:
– Ох, и срамница эта Алена! Не могла уж дотерпеть!
– Ну, может, она и вправду уж никак больше не могла – ее же плеткой!
– Вот кабы кнутом… Не, барыня‑Настасьюшка, это окромя порки в девке похоть взыграла, верно вам говорю!
– Откуда же, ее не любить привели, а пороть…
– Оттуда же! Гляди сама, свет‑Настасьюшка: конюх, мужик он видный, в бобылях ходит, девка перед ним как есть голышом крутится, во всех видах и передком и задом поворачивается, да еще наедине… Ну, как тут не разгореться девке? Вот и пыталась – и себе послабку сделать, и мужика глядишь окрутить…
– Так ведь ее плеткой, а она про похоть!
– Ой, барынька, не по годам как‑то вы говорите. Уж не гневайтесь барской милостью на меня, дуру: где же еще девке себя во всей красе показать можно? Не в постель же прыгать беспутно, а тут вроде и не она сама завлекает, а так уж извеку повелось девок стегать голыми. Опять же – на скамье только спина да зад, ну еще и ляжки видны. А та деваха у столба плетки получала – можно и передок во всей красе показать, и грудки…
– Перестань, Марфа, ну как тебе не стыдно! – раскраснелась Настасья Ильинична. – Все равно стыдно! И главное – больно же как!
– На то и секут, чтоб больно. Вот девка голышом повертится, красоту покажет – глядишь, и боль не такая…
Юная барыня торопливо махнула ей рукой – мол, иди, разговорилась тут. Но заснуть в тот вечер не могла долго…
Спустя неделю, отвечая какому‑то внутреннему томлению от осенней скуки, Настасья Ильинична тихонько подошла к боковой клети – горнице и вслушалась: коротко и резко вжикали в воздухе розги, сочно стегали голое тело, сдавленно и коротко, в такт ударам, встанывала женщина. Судя по голосу – молодая, а Настасье почему‑то захотелось, чтобы та, кто лежит сейчас на скамье, была еще и красива… как Алена, так взбудоражившая ее сознание в сенном сарае.
Плотная дверь в клети не позволяла видеть, что там происходит, но Настасья и так хорошо представляла себе голое вздрагивающее тело на лавке, мелькание прута и размах крепкой мужицкой руки.
По всему ее телу прокатилась волна странного, острого жжения – что с ней происходило, и сама понять не могла. Но снова поймала себя на мысли – как эта молодая женщина лежит там, несомненно, голая перед мужчиной, беззащитная и подставляет свое тело под боль стегающей розги. И попыталась представить себя на ее месте: вздрогнула, повела плечами и… И вечером снова кликнула Марфу.
– А где сейчас она?
– Кто она, матушка‑барышня?
– Ну, эта… Которая в сарае… была с конюхом.
– Алена, что ли? Ну, в птичной, наверное. Она цыплятами занимается. Как подживет спина да задница, ей остаток в сорок плетей дадим – но уж по честному, вот прямо перед птичной, да и всю дворню соберу: глядеть, как срамницу эту порют!
– Нет! – решительно отрезала барышня. – Зови ее ко мне. Немедля. Я уж потом сама решу, прилюдно молодку пороть или келейно. Зови!
…Алена, потупив глаза и робко сложив руки под передником, замерла в дверях. Настасья Ильинична кивнула ей, впуская внутрь и так же кивком велела Матрене прикрыть дверь. Некоторое время молчала, разглядывая Алену: видно было, что они ровесницы, только крепостная девка уже давно созрела женской силой: покрепче в бедрах, круглей в грудях, да и была чуть повыше своей барыни.
Юная барыня неожиданно покраснела, когда сказала:
Девка удивленно взмахнула ресницами, но ослушаться не посмела и быстро скинула сарафан, затем и короткую исподнюю рубашку. Настасья нетерпеливо взяла ее за плечи и повернула спиной к себе.
Тело Алены было исполосовано густо, неровными и часто пересекающимися рядами рубцов: такие следы оставила на ней плетка‑треххвостка. Рубцы уже опали, только в тех местах, где было рассечено до крови, виднелись подсохшие корки. Полосы красовались на лопатках, на спине, обнимали весь крепкий круглый зад и спускались до середины ляжек. На боках девки они были заметнее всего – концы плетей загибались, глубоко впечатываясь в тело. Несколько густых полосок протягивались и до грудей: у столба Алена стояла с поднятыми вверх руками и не могла прикрыть груди.
– Спину и зад – понятно, – задумчиво проговорила барышня. – А почему он бил тебя и по ногам?
– По ляжкам, что ли? – удивленно переспросила девка.
– Ну да, по ляжкам, – еще раз покраснев, сбивчиво выговорила Настасья Ильинишна.
– Так ведь у столба пороли.
– Ну так, когда по ляжкам, всяко разно вертишься. По заду влупит – ну, стиснешь, вильнешь, и все. А по ляжкам – тут как танцуешь от порки, вот мужику и приятней.
– Чего зачем? – не поняла Алена.
– Зачем ему должно быть приятней? И вообще – какое тебе до него дело? Тебя порют, тебя раздели догола, тебе стыдно и больно, а ты про приятности какого там мужика думаешь!
Алена растерянно пожала круглыми плечами:
– Не знаю… Оно как‑то само получается.
– А почему… – тут юная барыня оборвала сама себя на полуслове и махнула рукой, отсылая бестолковую молодку.
Не очень прояснила ситуацию – «Зачем?» и Марфа, только хитро глянула на барыньку и предложила:
– А вот давайте я вас тихохонько к Егорке‑кучеру отведу. Он в баньке со своей Машкой завсегда после порки любится. Вона там и глянем, почему да зачем…
Настасья Ильинична вспыхнула маковым цветом и решительно топнула ножкой:
А назавтра, отвернувшись к окну, чтобы Марфа не видала пристыженных глаз, словно о давно решенном проговорила:
– Ну, и когда же мы пойдем к этому, как его, Егорке‑кучеру? До второго пришествия ваших приглашений ждать изволим?
Марфа искусно подавила даже намек на торжествующую улыбку:
– Не извольте гневаться, скажу загодя и все сделаю в лучшем виде.
Источник статьи: http://mydocx.ru/3-28033.html
Наказание розгами в бане
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 269 934
- КНИГИ 629 576
- СЕРИИ 23 786
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 593 238
Барышни и крестьянки
В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
Александр Павлович Иртеньев прибывал в состоянии глубокой меланхолии. Деревня оказалась совсем не таким романтическим местом, как это представлялось из столицы. Смолоду он поступил на военную службу, да не куда-нибудь, а в Семеновский полк старой гвардии. Участвовал в турецкой компании, где получил Георгия третьей степени и Очаковскую медаль. Однако, находясь по ранению в Киеве, попал в историю — выпорол под настроение квартального надзирателя. Дело дошло до Государя Павла Петровича. И нашему героическому прапорщику было высочайше указано: «проживать в его поместье в Тамбовской губернии, отнюдь не покидая своего уезда».
И вот, в двадцать два года оказался Александр Павлович в глуши, в окружении тысячи душ крепостных, многочисленной дворни и старинной дедовской библиотеки. Впрочем, он чтения не любил.
Из соседей буквально никого не было достойного внимания. Обширное поместье на много верст окружали земли бедных дворян однодворцев, каждый из которых имел едва полтора десятка крепостных. Дружба с ними, несомненно, была бы мезальянсом. Потому наш помещик жил затворником и только изредка навещал дальнего соседа генерала Евграфа Арсеньева. Впрочем, генерал был весьма скучной персоной, способной говорить только о славе гусаров, к которым он когда-то принадлежал.
Ближнее окружение Александра Павловича составляли камердинер Прошка, бывший с барином в походе на турок, кучер Миняй и разбитной малый Пахом – на все руки мастер – которого барин называл доезжачим, хотя псарни не держал. Нужно помянуть и отставного солдата, подобранного по пути в имение. Будучи в прошлом военным, господин Иртеньев испытывал сочувствие ко всем «уволенным в чистую» из армии.
Оный солдат из суворовских чудо-богатырей был уволен бессрочно с предписанием «бороду брить и по миру Христовым именем не побираться». Многие отставные солдаты находили себе пропитание становясь будочниками в городских околодках или дворниками. Но наш служилый, будучи хром по ранению, к такой службе был негоден и потому с радостью принял предложение нашего помещика.
Найдя сельское хозяйство делом скучным, новый помещик перевел крестьян на оброк.
Как позднее сказал наш поэт:
По этой причине был любим крепостными, которые не противились интересу господина к прелестям многочисленных деревенских девок, весьма сочных телесами. Освободившись от дел хозяйственных наш герой вплотную занялся дворней. Кухарь с помощниками не вызывали нареканий, поскольку барин не был гурманом. Не возникло претензий к дворнику и лакею, а вот девичья его огорчила. Полтора десятка дворовых девок предавались безделью и всяким безобразиям. По этой прискорбной причине, новый барин решил всех девок пороть регулярным образом.
До того провинившихся секли во дворе, но возможная непогода или зимний холод весьма мешали регулярности. Будучи воспитанным на строгих порядках Императора Павла Петровича, молодой барин вознамерился исправить все, относящееся к порке дворовых людей. Прежде всего, было указано ключнице иметь постоянно в достаточном количестве моченых розг – соленых и не соленых. Старосте приказали поднять стены бани на пять венцов, без чего низкий потолок мешал замахнуться розгой. К бане прирубили новый, очень просторный предбанник и на том Александр Павлович счел подготовку завершенной.
В прирубе установили кресло для барина, а потом ключнице приказали сего же дня отвести всех девок на село в баню, поскольку барин не любит запаха мужичьего пота. На утро все пятнадцать девок были готовы к экзекуции. По новому регулярному правилу одна девка должна лежать под розгами, две очередные сидеть на лавочке возле барской бани, а остальным велено ожидать наказания в девичьей. Экзекутором был назначен отставной солдат.
Первой ключница отправила в баню Таньку, дочь многодетного кузнеца. Танька перекрестилась и вошла в предбанник, по середине которого стояла широкая почерневшая скамейка, а в углу две бадейки с розгами. Танька, дрожа от страха, поклонилась барину и замерла у порога.
– Проходи, красна девица, скидай сарафан и приляг на скамеечку – молвил солдат. Перепуганная Танька взялась руками за подол сарафана, стащила его через голову и осталась в натуральном виде. Она пыталась от стыда прикрыться руками, но Александр Павлович тросточкой отвел ее руки и продолжал созерцать крепкие стати девки. Хороша была Танька с крупными титьками, плоским животом и тугими ляжками. Для полного обозрения барин той же тросточкой повернул девку спиной и осмотрел ее полный зад.
– Ложись девица. Время идет, а вас много – торопил солдат.
Танька сразу «заиграла»: подала голос, стала дергать ногами и подкидывать круглый зад.
Танька, которую в детстве много пороли, сразу легла правильно — ноги ровно вытянула, плотно сжала ляжки, чтобы по срамнице не попало, и локти прижала к бокам, дабы по титям не достала гибкая лозина. Солдат не стал привязывать девку к лавке. В русской порке есть некий эстетический момент, когда девка лежит на лавке свободно, ногами дрыгает и задом играет под розгами, но не вскакивает с лавки и руками не прикрывается.
– Сколько прикажите? – спросил солдат у барина.
Александр Павлович уже оценил красоту девичьего тела и имел на него виды. Потому был милостив.
– Четверик несоленых, тремя прутьями.
Столь мягкое наказание было назначено, поскольку Александр Павлович хотел уже сегодня видеть эту девку в своей опочивальне. Несмотря на милостивое наказание, Танька сразу «заиграла»: подала голос, стала дергать ногами и подкидывать круглый зад навстречу розге. Правильней будет сказать, что в этот раз Танька под розгами не страдала, а играла. Будучи высеченной, она встала, поклонилась барину и, подобрав сарафан, голяком вышла из бани, показав в дверном проеме силуэт своего соблазнительного тела.
Вторая девка, торопливо крестясь, поклонилась барину, сдернула сарафан и, не ожидая приглашения, легла под розги. Поскольку ее тело еще не обрело всей прелести девичьих статей, ей было сурово назначено два четверика солеными.
Солдат половчей приноравливался, вскинул к потолку руку с мокрой связкой длинных розг, и с густым свистом опустил их вниз.
– У-у-у. – вскинулась девка, захлебываясь слезами и каменно стискивая просеченный сразу зад.
– Так ее, так – говорил барин – а теперь еще раз наискось, а теперь поверху задницы. Капельки крови выступили на концах красных полос, оставленных розгами. Соленые прутья жгли белу кожу. При каждом ударе девка высоко подбрасывала зад и дрыгала ногами. Солдат порол «с умом», после каждого удара давал девке время прокричаться и вздохнуть, и только после этого обрушивал на ее зад новый свистящий удар.
– Батюшка барин, прости меня окаянную! – в голос кричала девка.
Порка третей девки удивила и мудрую ключницу и камердинера Прошку, который вертелся поблизости, дабы созерцать девичьи афедроны. Барин пожелал посечь третью девку из собственных рук и обошелся с ней весьма сурово – вломил ей в зад те же два четверика солонушек, но одним жгучим прутом. А когда искричавшаяся девка встала, ей был презентован городской медовый пряник. Поротые и не поротые девки с удивлением и завистью смотрели на барский подарок. В дальнейшем такой пряник стал желанным презентом, ради коего девки сами напрашивались под розгу из собственных рук барина, но он им не потакал.
Источник статьи: http://www.litmir.me/br/?b=244766&p=7
