Река широкая, угрюмая. За рекой в стороне деревня. Деревни здесь редки. Река идёт на восток, в одном месте даёт поворот к северу — на повороте шумят пороги. В порогах вода бурлит день и ночь, зиму и лето.
Летит чайка — белый воздушный парус; за чайкой по откосу мотается её тень и тоже летит, чуть-чуть отставая от поздней одинокой чайки. Солнце, большое, ярко-розовое, идёт к закату.
Шумят пороги. По берегам кое-где ещё не скошены наволоки. В траве пестреет ромашка с жёлтым сердечком, кашка белая и розовая выглядывает из травы.
От реки пахнет мокрой сосновой корой, порывы ветра наносят со сгорка запах ржи; вдали на полосах виднеются шапки суслонов.
Вспоминая вслух домашнюю размеренно-ленивую сутолоку, по берегу реки уныло бредут фигуры мужиков, парней, они баграми толкают приставший к берегам сплав.
Брёвна лениво, так же как гонщики, раскачиваются, медленно пошевеливаясь, но, попав на плёсо, идущее к склону в пороги, начинают плыть быстрее, ближе к порогам они уже несутся, задевая за камни, отскакивают, словно сердятся, что их задержали. Над обрывом в пороги брёвна зацепились за камни, их прижали вновь приплывшие, а вода шипит, свистит, нагоняет всё новые и новые партии брёвен, громоздит их в косматую кучу — растёт залом.
Вода всё сильнее и больше злится — раскидывает брёвна то вверх, то по бокам, они скрипят, шуршат и, успокоившись, плотно улёгшись в заломе, составляют великую заботу и труд человеку протолкнуть их к морю, к заводам.
Идущие люди по берегу с баграми изредка кричат:
— У порогов заломило-о!
— А лешой с ним — ломи-и!
— Значит, становой на неделю-у!
— Выспимси-и у огонька-а!
Людям с баграми в руках все равно, доплывёт ли сплав до места или зазимует. Они знают одно: их собрали в исполком, послали в выгонку, обещали через неделю смену, а придёт ли смена — не знают.
Солнце село. Стало кругом быстро чернеть. Везде угомонилось, только на заломе идёт беспрерывная работа: камни у порогов зацепили голову сплава, вода нагоняет хвост — всё новые и новые брёвна летят к залому.
Из кустов, с берегов и перелесков партиями тянется к залому народ, чтобы побалагурить, сварить еду и выспаться у прибрежных костров.
С обрывистого берега чёрная фигурка десятника подала голос:
— Ы-ры-ы. а-а-лл! — идёт по реке пространный отзвук.
— Сказался, милай! Привалим.
— Спать — не работать!
Черны берега, лишь матово сияет вода реки. Гребень пены сверкает, ползёт по залому вверх. Шум ветра сливается с шумом воды. Шумит, размахивая ветвями да вершинами, старый лес, подступивший к берегам.
Северное сияние, вспыхнув, выделяет на миг в чёрной стене деревьев породу леса: то ствол сосны, то берёзу, то ель. В зеленовато-белом сиянье ясно видно распростертую над чревом пропасти косматую громаду брёвен, она становится всё неприступней и зловеще растёт. Гонщики говорят:
— Река, робяты, мосты мостит!
— Лободырам могилу стряпает!
— Робятки-и! У кого спички-и?
— Руби знай! Спички тут.
Звенят топоры, трещит дерево, костёр за костром, очерчивая прыгающие круги, блещет красными пятнами по реке.
На горе, над рекой, когда-то была деревня — вымерла. Избы свезли, а бани ещё кое-где остались. У одной из бань на сгорке фигура часового, она смутно чернеет и кажется такой же заброшенной, как и постройка, которую он стережёт. В оконце бани тусклый огонёк, из бани время от времени два голоса выкрикивают песню:
Как схватил медведь корову за рога!
Ну, теперь, млада, я мужу не слуга!
На плоте у харчёвой будки под таганом свой огонь — там десятники и досмотрщики по лесной готовят чай.
На берегу лободыры варят кашу, похлёбку. У костров мелькают то чёрные, то серые лохмотья, иногда лоскут красной рубахи, сапог жёлтый, плохо смазанный дёгтем, то лапоть или голые заскорузлые ступни ног.
— Шумит водяного мельница! — говорит один. Другой замечает своё:
— Шолонник дует! Того гляди, завтра памороку с дождем натянет.
— Да, под дождиком неладно быть. А те, черти, в байне-то поют.
— Их не замочит! им тепло.
— Дров много — у леса дров не занимать.
— А хто это, братцы, в байне-то?
— Старые лободыры! Микишка с Харитонком — сысовляна.
— Вишь! А пошто они?
— Сказано от начальства — «труддизинтёры»!
— Камиссар бает — «саболдажники». Самогонку, вишь, гнали в байне-то. Гыт: «Не спущу, города спробуете!»
— Спустит, потому без них нельзя.
У другого костра кто-то рассказывает:
— Бродил, бродил — в церькву зашёл, холодно мне было, и голодуха долит. В церькви темно — лучина горит, поп что-то мелет, а что — разобрать не могу, язык у него в холоде тоже заплетается. Огляделся — гроб стоит, а на гробу написано в разных местах: «Торговый дом Синицына»; из каких-то, вишь, канфетных ящиков сколочён. Думал я — купчиха померла, а поспрошал: «Нищий представился». Плюнул, пошёл смышлять еды, потому знают чудотворцы, что робята не богомольцы, ежели в брюхе кишка к кишке. Эй, робятцы! Искорьё от вас да на нас — чуете?
— Ни-што-о! Наши да ваши бархаты не горят — заштрахованы.
У того же костра, с другой стороны, ещё голос:
— Приехал эдакой в деревню, уружье купил. «Я, гыт, ныне из дворянского звания, ком-беднота-а!» Изба у ево старая да большая. Ну, известно, скушно, зачал стрелять в окна да образа. Запрягёт, бывало, братниных коней пару в чёлн, к чёлну колёса приладит, едет да колом пихается, будто по воде — галуха, право! Робята юром, бабы сзади. Нашлась дура, замуж пошла. Гы-ы! Осенью рано мороз пал — холодина в избе, спят на соломе, а постелей с подушками окна затычут. Сгоношил он шальной бабе робёнка и помер, штоб ему царство небесное.
Пахнет травой, водой от реки, дымом костров. Подростки рстараются, рубят ближайшую изгородь, кусты можжевельника, кидают в огонь, огни трещат, сыплют мелкие звёзды в чёрное небо. До половины реки пляшут на гребнях волн рыжие гривы; у берега, в тусклом отблеске неровных струй, изгибаются тени людей, а водопады шумят.
У другого костра кто-то громко рассказывает сказку, и люди тянутся туда, обступили плотно, даже снизу не видать огня, светятся лишь головы и лица.
— Жили два старика, и ништо им, робятцы-братцы, не удавалось, а надумают — бестолково выходит. Вот раз надумал один: «Давай-кось торгованами станем?» — «А какой товар повезём, али старух своих на мясо изрубим?» — «Нет, пошто старух! Давай ты снегу сани наклади, я песку, да поедем в город».
Все мужья до жён горазд добры,
Обрядили своих баб в бобры!
— Н-да, робятцы-братцы! Не продали старики свой товар, едут домой. Один опять надумал: «Давай меняться товарами?» — «Давай». — «Тебе песок, мне снег. Только песок дороже снегу: снег растает, а песок никогда. Придачи прошу три копейки!» — «Ладно, дома отдам!» Приехал старик домой и дома вспомнил: три-то копейки попу за требу отдал, а больше нет. Только знает, что другой старик по бедности своей долгу не простит. Подумал, надумал, сказал:
«Пойдём, старуха, на кладбище в часовню, разденусь я, а ты привяжи меня к доске. Придёт сосед долг просить, плачь и скажи: „Помер»» Ну, старуха так, робят-цы, всё и сработала. Только другой старик ей не поверил, пришёл на кладбище, залез под часовню, ждёт, думает: «Врёшь, есть захошь — оживёшь!»
Мой-от муж злодей недобрый был,
Ни куницу, соболя не подарил.
— Запоёте ужо, банники, как в город свезут!
— Ни черта они не боятся!
— Так вот. Лежит старик под часовней и чует: пришло туды много людей, а были то разбойники, обкрали церькву. Зачали тут делить краденое, атаман и говорит: «Саблю надо сготовить, неровен час, имать придут», — и вынул саблю, застукал ей и ищё говорит: «Тут покойник — это, значит, мёртвое тело, а дай-кось я об ево саблю попробую, востра ли? Неужели нараз не перерублю?» Скинул он шапку, засучил рукава да ка-ак замахнётся, а старик с перепугу сорвался с доски да как заорёт что есть духу: «Вставайте из гробов все мёртвые!» Другому старику примстилось что-то страшное, он как почнёт под полом возиться да головой стукать, а разбойники — бежать. Отбежали вёрст пять, одумались. «Надо, братцы-робятцы, глянуть, сколь мертвецов повылезло?» Только никто не идёт, но один сыскался: «Дай пойду, погляжу, а вы ждите меня!» Подполз он к часовне, приткнулся к стенке и слушает: «Ты мне три копейки должен, я беру за то атаманову шапку!» Вернул разбойник к своим и говорит: «Их столько вылезло, что нашего добра им не хватило и по три копейки твою, атаман, шапку делят!»
— Надо спать! — говорит кто-то. В другом месте ещё рассказ:
— Принёс кузнецу железо: «Скуй топор!» — «Ладно, приходи завтря». Пришёл. «Нет, гыт, топор не вышел, ножик выйдет!» — «Ну, чёрт с тобой — куй ножик!» — «Приходи завтря». Пришёл. «Нет, гыт, ножик не вышел». — «А что выйдет?» — «Да шило, гыт, выйдет!»— «Куй шило, в хозяйстве гоже». — «Приходи завтря!» Пришёл. «Нет, гыть, шило не вышло». — «Да что ж у тя выйдет-то?» — «Да шип выйдет». — «Когда прийти?» — «А не уходи, гыт, я живо!» Взял он, накалил железо и в воду бросил — зашипело. «Вот те, гыт, вишь, на энтот раз своего добился!»
— Таких кузнецов по всякому делу много!
— Эй, слушь! Камиссар идёт.
К лободырам подошёл комиссар. У огня расступились, дали место. Он сел на обрубок дерева, поправил кобур с револьвером, закурил, потом сказал громко и раздельно, чтоб было слышно многим:
— Кто из вас, товарищи, по сплаву ловчее и смелее?
— Удалых тут много!
— Едрёные мужики есть!
— Сколько вас здесь, по реке, и у огней?
— С подростельником сот пять наберется!
— Кто из вас залом разберёт?
— Таких, правду тебе сказать, нету!
— Нет? А как же быть?
— Врёт он, товарыш комиссар!
— Я тоже думаю: не может быть такого! Неужели в толпе.
— Двое есть, они разберут!
— Ну вот! Зовите их сюда.
— Позвать нельзя — там часовой!
— Ах, это те, в бане? Дезертиры труда?
— Они из веков такие, товарыш!
— Не может быть! Из веков ничего не делали?
— Ничего! Только пьянствовали, на балалайке аль гармошке играли, ну, а когда залом — работали, и деньги им за то давали немалые.
Комиссар встал, пошёл в гору к бане. Вслед ему кто-то крикнул:
— Им раз плюнуть — разберу-ут!
В чёрной тесной бане с чёрными стенами от дыма, с чёрным лоснящимся потолком, с чёрной каменкой, с полка, тоже чёрного, торчали четыре подошвы потрепанных лаптей; из глубины полка на комиссара глядели четыре глаза. В стене воткнутая в паз смольливая лучина коптила. От неё было больше дыма, чем света. Длинный уголь змеился впереди огня, окаймлённый серыми каёмками пепла. Близко в стороне, на маленьком оконце стекла, тускло маячил тусклый отблеск.
Комиссар вошёл, нагибаясь, чтоб не запачкать о потолок фуражки, придвинул плотнее к стене хромую скамью, сел.
— Гожу. Это он нас наладить хочет в город. Ну, да погоди-и-т!
— Я пришёл поговорить с вами, товарищи.
— Мы не товарыши — мы бобыли деревни Сысовы.
— Слушайте! Я освобожу вас и, если разберёте залом, выхлопочу вам наградной паёк.
— Заломило? Значит, лободырам масленица!
— Она самая! Делать нечего, а баб да девок много — гуляй!
— Залом как залом. Сперва багром, а там хошь помялом.
— Часового я сниму, идите к кострам и завтра начинайте!
— Надо сторговаться, товарыш, без торгов не начнём! — А вы знаете, за что посажены? Вы посажены за саботаж и самогонку, которую здесь гнали, и я её нашёл. На работе вы не были и от десятника багров не приняли.
— Пошто ты, товарыш, пришёл сюды? Ведь народу у реки тма. Оно правда, багров не взяли, а пошто нам их? Брёвна толкать не то мужики, мальчишки могут. Наше дело залом ломать. У тебя, товарыш, закон: всяк будь на месте, дела не делай, а от дела не бегай. Не работашь — лодырь! Наша правда така: «Крой да песни пой, а почнёшь кручиниться — вошь накинется!» И ходим мы с балалайкой, покеда придётся за триста глупых двоим умным работать, — тогда давай нам багры.
— Это всё рассказы! Не выйдете разбирать залом, то за самогонку и труддезертирство вас будет судить Ревтрибунал. Поняли?
— Пустое! Сам нас не выдашь, а вот по твоим законам, товарыш, правда судить надо. Самогонщик иной последний фунт ржи варит, да спортит и пьёт кисель, столбун окаянный! Вот мы с Харитонкой когда-ся пили, а ещё всё полупьяны, — потому выпьешь воды, а закваска в брюхе бродит, и тошно, ой, как тошно!
— Если так скверно, зачем пьёте?
— В городу тебе пымать самогонку дело скорое, и милиции там много, и народу густо. В деревне с самогонкой дело затяжное — место широкое, и закон тут мало значит.
Комиссар презрительно улыбнулся:
— Какой же, по-вашему, должен быть закон для деревни?
Говоривший, с лицом, замаранным сажей, сел на полке, размахивая заскорузлой, тоже чёрной лапой, сказал:
— Простой! Вот моя думка: старикам да взрослым, кои обсеменились, подай водку; подростельник, молодёжь то ись, чтоб ни-ни! Их, ежели в свином образе сыщутся, — сажай в чулан да на работу без отдоху. Тогда, по моей арихметике, и самогонка изничтожится, и хлеб цел останется, кому захотца бурду пить? Стариков, былых пьяниц, спасать нечего — пропьются, небойсь, опа-сутся!
Лежавший на полке потянул приятеля за рубаху.
— Перед начальством, Микифор, сидеть негоже — ложись!
— Ну, я не о том с вами пришёл говорить: вы знаете, что вас ждёт, — строго сказал комиссар.
Никишка лёг и лёжа заговорил:
— Не пужай — пуганы! Подумай: сколь раз мы смерти в зубы глядели. Ты нас расстрелять можешь, а залом дальше по реке на аршин не двинешь. Вся сила в нас. Нас двое немудрых, опрахотелых суседа, Микишка шальной да Харитонко. Водки мы на своём веку вёдра выпили, платьишко носили дешёвое, жили глупо, но ты нас не перешивай и не пужай. Расстреляй возьми, а залом-от в порогах обмёрзнет, сгниёт, водяному на огородь гож будет. Но ежели твоё начальство правильное, то тебя тоже за лес судить будут.
Комиссар встал, сгибая под низким потолком голову. Тот же голос продолжал:
— Часового ты убери — ветер на него, потому сгорок крутой, дождит часто, а мы и так не побегём, хошь спи на нас — смирны!
— Часовой солдат — не баба и должен быть там, куда назначен! Ещё вас спрашиваю, Харитон и Никифор, идёте вы разобрать залом и похвалу получить или…»
— Ежели на двоих даст он бутылку спирту, фунт табаку и старухам нашим чаю, сахару, — разберём! — сказал другой голос.
Комиссар ушёл. Из бани послышалась песня:
Ты пальто моё, пальто-о!
Не берёт тебя никто!
Выйду в люди, закричу:
Караул, пиджак хочу-у!
Утром комиссар стоял на сгорке. Десятники собирали людей. По небу громоздились густые тучи, слегка моросило. Ветер, пробегая полями, сгибал местами несжатую рожь.
На воде извивались белесые барашки, а залом всё рос, но рос не в вышину, а в ширину, — прибывающие к залому брёвна располагались по реке плотными, широкими массами. Лободыры подшучивали: — Кончило городить! Зачало мостить. Брёвна наводопели, лоснились. Народ, собравшись, гудел. Кто-то в толпе бормотал песню, другой кто-то подхватывал скороговоркой:
Лободыры, речные печальники,
Выгоняли вас к лесу начальники.
Гнали лес, подгоняли да такали,
Выводили бурёнку да плакали —
Было дело в недавних годах,—
Вишь, оставили портки на рогах!
Напрягая голос, комиссар крикнул:
— Перестаньте петь! Слушайте-е! Кто из вас, товарищи, разберёт залом, получит наградной паёк: чай, сахар, крупу, табак!
Лободыры молчат, упёршись баграми в землю. Головы опущены. Слышен шум ветра, шум водопадов, слышно шуршанье брёвен.
— Стыдно, товарищи! Неужели в такой толпе нет смелого разобрать брёвна?
— Да, вишь, товарыш! Залом-от надо разбирать с лица.
— Затылок-от, вишь ты, на реку глядит, а лицо в пороги!
— Не мне вас учить — вы знаете, как и что делать!
— Теперича так: тронь-ка ево с порогов-то, душу не уволокёшь. Один гром от ево на пять вёрст пойдёт!
— Я скажу ещё: тот, кто пустит лес дальше, получит за работу продуктами!
— Конешно, мы о продухтах соскучали. Мы бы, ежели что не смерть.
— Чуем, товарыш, примемся.
Народ направился по мостам к залому, засуетились нескладно, вяло принялись вышибать из залома брёвна, откатывать вниз и для виду покрикивали, предупреждая друг друга.
Комиссар оглядел копошащихся у залома людей, сурово, не без гордости, оглянулся на гору, на чёрную лачужку с часовым у дверей, пошёл к себе, а вслед ему кто-то крикнул:
— Ослобони банных! Наши зря будут время вадить.
Каждый день лободыры, выгнанные десятниками разбирать брёвна, работали не покладая рук, смело ходили по сплошному, широкому мосту, который от берега до берега всё плотней мостила буйная река, вышибали застрявшие в заломе брёвна, брёвна скатывались вниз, скользя и глухо постукивая, иные перекатывались через залом, водопады жадно подхватывали их и с треском гнали мимо каменных выступов, омываемых бешеной водой, а залом стоял недвижимо. С каждым днём работа велась скучнее, ленивее, лободыры посмеивались сами над собой:
— Один рубит, а семеро в собачий хвост трубят!
Вечером пожилые гонщики разводили на берегу на прежнем месте костры, кипятили воду, ели сухари, похлёбку и чёрствый хлеб. Иногда, у кого была, варили солёную рыбу и, поужинав, устраивались спать, наговорившись вволю. Младшие, наскоро поев, мылись, причёсывались одним гребнем на двадцать человек и по мостам, как по суше, уходили за реку, в одинокую деревню за три версты от залома. Деревня была большая, девок много, а парней мало, и лободыры считались желанными гостями на «сбеганье» и вечеринках. Пока было светло и сухо, играли среди деревни, плясали «шином» вроде польки, а натоптавшись под звуки гармошки, забирали каждый свою пару, уходили сидеть за гумна или бани. Возвращались утром не к работе, а в перелески и кусты, спали. После обеда, позёвывая и поплевав на руки, тянули из залома баграми брёвна, но залом от бесцельной работы, казалось, окреп, осел на целый год.
Комиссар приходил, долго и зорко смотрел за рабочими, удивлялся, что, несмотря на все усилия, залом не поддаётся.
Сегодня лунная ночь. За рекой в деревне молодые лободыры затеяли «сбеганье» по скошенным наволокам, прятались с девками да садились под зароды, потому что из деревни их мужики погнали:
— Кажинную ночь в гумно с цигарками, ещё пожар учините, чужие!
Парни не унывали, ночь светлая, тёплая. Девки — те надумали своё: откупили для вечеринки избу и с полуночи перебрались гулять туда.
У залома лободыры долго не ложились спать, балагурили с парнями, шутили, когда те собирались на гулянье:
— Во што, робяты! Стоять мы здеся ищё долго будем — лесу много, хошь избу строй. А вы девок приводите сюды, и нам весело будет.
— Правда, женачи! Ужо вам баб приведём.
На сплошной помост залом кидал огромную косматую тень, верхушка залома серебрилась от пены, пена выползала всё выше, крутилась на ветре и разлеталась в сизом лунном воздухе.
Над водопадами, выше залома, вверх к небу стоял голубой блестящий столб мелких брызг. Над сонным жнивьём летала медленно и деловито крупная серая сова, иногда садилась на изгородь и, присвистывая, щёлкала клювом.
Комиссар постоял на обрыве над порогами, с замиранием сердца поглядел в глубину пропасти, куда бесконечно уходили гигантские полосы белёсой с ярко-синим воды, выкурил папиросу, пошёл, медленно разглядывая залом и огни под горой. Подошёл по сгорку к бане, освободил с поста часового, потом спустился вниз, где лободыры благодушно устраивались около огней на ночлег, вызвал из харчёвой старшего десятника:
— Как быть с теми, в бане?
— Правду сказать — полагается им спирт.
Комиссар, махнув сердито рукой, ушёл к себе.
Старший десятник, войдя в баню, развернул свёрток, поставил бутылку на скамью. На полке четыре берестовых подошвы мигом исчезли — два чёрных человека, словно большие налимы, неслышно соскользнули с полка.
— Приказано передать! Тут всё, и закуска. Только, ребята, лес должен быть завтра в порогах.
— Оно взаправду? — сказал один, дрожащей рукой хватаясь за посудину.
— Погоди, Микиша! Надо толком, тут где-то кринка была.
— Помаленьку. с водушкой надо! с водушкой!
— Слышите, ребята? Лес должен быть завтра в порогах!
— Слышим. Ты говори, милай! Ты, видать, недавно в десятниках?
— Да, первый сплав. Я в комхозе.
— Так, в коньем возе? Лес завтря не будет в порогах. — Жаль, а хотелось бы скорее.
— Погоди, Микиша! Надобно вместях, а то ты.
— Ты, милай, воздай товарышу камиссару — чтоб ему долго жить! — спасибо, да скажи, лес никак не будет завтря в порогах!
— Они, вишь, пятнадцать вёрст. Эй, Харитонко! Лешай, не переливай. Не, брат ты мой. не зарабо-тано-о.
— Ты о песне суди! чего с работой.
— Так не будет в порогах? Жаль! Очень уж надоело глядеть, как люди зря трудятся. Ну, я иду, простите — ухожу.
— Уходи — добрый день!
— Теперь ещё ночь!
— Оно ты верно, что ночь, а мы-ы? Мы день, потому в чёрном — белое, а в белом всё чёрное. Ты глянь: рожи чёрные, руки чёрные, а саван белой, ежели на тот свет обрядят ладом. Ты стой, десятник! Ты товарышу так и скажи: Харитонко да Микишка баяли — лес завтря не будет в порогах, будет за порогами. Понял?
Десятник ушёл, подумал:
«Скоро как напились и хвастают, черти!»
Костры потухли, народ уснул. Луна передвинулась за полночь, стала ещё ярче. За рекой песни и отдалённый шум гуляющих лободыров, скрип гармошки, визги и визгливые припевки девок смутно спорили с шумом водопадов.
Без шапок, обросшие, взъерошенные, слегка пошатываясь, расправляя длинные руки, вышли из бани двое чёрных, обнялись и, тычась лицом в лицо, закурили друг от друга. Покурив, ощупываясь, как слепые, сели на крутой сгорок, свесив ноги в лаптях, запели:
Да не глупой я у батюшки росла,
У родителя разумницей слыла!
На поскотину коровушку сведу,
Отшачу свою кручинушку-беду.
Може, леший там коровушку возьмёт?.
Из-за копоти, приставшей к волосам и лицам, они потеряли отличие друг от друга.
— Ладно угостил! Ты, Харитоша, как?
— Ей-богу, ладно! Во што, браток Микишка, половина у нас осталась, но пить погодить. по-о-годить.
— Верно! дело кончить, а там хошь в звонари наймуйся али в попы иди.
— Ты всё о деле? Дело плёвое, а песня, брат, штука ежели.
— Нет, дело перво. А слышь?
— За рекой наши лободыры гуляют, девок грабают. Слышь?
— Покеда залому не было, боялись в лодке ехать туды.
— Обосновались. зимовать ладят.
— А знаешь, Харитон! Пущай-ка они там вёрст десятку окола дадут, а?
— Эх, головушка! Ночь месячная, иголки собирай. Из-под шаркающих лаптей посыпались мелкие камни.
Двое сошли к берегу реки, ходили около спящих лободыров, трогали ряд воткнутых в землю багров, один сказал:
— Чёрт народ! Жир копит, а багры ладом насадить лень.
— Я нашёл по руке!
Найдя по руке багры, двое чёрных пошли к залому, и чем ближе шли, тем шаги их делались быстрее и легче. Поблёскивали подмокшие лапти. Когда полезли на гору залома, один подал голос:
— Вижу, торцевые здесь!
— Не трожь покеда!
Багры в их руках сверкали и постукивали, вонзаясь то тут, то там, — чёрные появились на гриве залома и, не трогая ни одного бревна, исчезли с другой стороны над шумящей пропастью.
Снова окрики, уже громкие, во весь голос:
— Скачи в сторону!
— На дальное — знаю!
Начался оглушительный треск. Вертелись, ползли, кувыркались в глубину водопадов брёвна. Голубой столб водяной пыли, казалось, до самого неба засиял над пропастью. В глубине её, среди белой пены, торчали каменные косы.
Двое чёрных, теперь мокрых, с прилипшими к телу рубахами, как существа, родные подводному миру, неслись вниз на брёвнах, среди брёвен… Вот бревно одного, брошенное страшной силой воды, летит на каменный выступ. Чёрный, стоя на нём, не дал ему удариться с ним вместе — среди пены и брызг он мелькнул, молниеносно поймав багром другое бревно, а прежнее, ударившись об острый камень, расщепалось и переломилось.
Чёрные мечутся молча в аду брызг, шума, скрипа и треска, они знают каждый выступ в берегах, каждую бухту и к одной такой пристали, оттолкнув брёвна. Брёвна, оставленные ими, понеслись каменным руслом, а мокрые чёрные, прижавшись плотно к стенке узкого уступа, норовят закурить и высекают огонь. Мимо их каменным руслом гремят, пролетая, брёвна, иногда обломки бревна, щепки и пена.
— Вымыло, брат Микиша!
— Протрезвило — надо ищё выпить!
От треска, грохота, шума люди у огней просыпались, вскакивали и спрашивали спросонок:
— Глянь — вишь, у байны часовой ушёл!
— Нечистая сила эти сысовляна!
— Да. Теперь, лободыры, забирай кошели — в порогах скоро!
— Ночи доспать не дали, черти!
Залом быстро таял. Вот уж тронулись мосты. Харчёвую десятники крепили, а то бы её унесло — пороги глотали и тянули в себя лес.
С другой стороны реки, в лунном свете, по серовато-зелёному берегу бежали чёрные человечки, подавали голоса за реку:
— Плоты-ы. Эй, пло-ты-ы!
— Ы-ы-ы, — стоял по реке отзвук.
Со стоянки у залома неторопливо советовали:
— А вы, парень-ки-и, ещё гуляйте-е!
В той же бане, теперь уже не охраняемой никем, на полке, при дымном свете лучины, лежали двое голых, Никишка с Харитоном. В бане было тепло, платье их сохло на грядке над каменкой.
Никишка тренькал на балалайке, рука плохо слушалась и худо попадала на струны. Харитонко сонно полупьяным голосом напевал:
Источник статьи: http://www.onegaonline.ru/biblio/see.php?kod=630&name=%D0%A7%D0%B0%D0%BF%D1%8B%D0%B3%D0%B8%D0%BD_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B5%D0%B9_%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87
