Папа идочь в бане
В постели она была не лучше и не хуже десятков других ей подобных существ, удостоившихся принять на себя тяжесть моего избалованного тела. Но с ней дело не ограничилось одним разом. Вскоре я обнаружил себя у нее в гостях, столкнулся со светлокудрой Галочкой, напряженно и испытующе разглядывавшей меня, с замирающим сердцем пытаясь предугадать, радость или горе несет этот гость ее матери.
Таня с дочкой жили в одной комнате и ванную и туалет делили с соседями, большой семьей, занимавшей две другие комнаты этой квартиры. Я остался ночевать, раздевшись при погашенном свете и косясь на диванчик в углу, где затаилась Галочка.
Когда подо мной загудели пружины и Таня в темноте жадно обхватила меня руками, из угла донесся тоненький голос Галочки, явно пытавшейся нас подбодрить:
Я стал ночевать у Тани все чаще, а потом приходил туда, как к себе домой, и там в ванной прочно обосновались мои туалетные принадлежности, а в Танином шкафу лежали стопкой мои рубашки, выстиранные и отглаженные заботливыми руками.
Таня боготворила и, чуть ли не молилась на меня. Норовила предупредить любое желание. И, боясь потревожить внезапное мамино счастье, маленькая Галочка старалась изо всех сил услужить мне, и смотрела, вопросительно и тревожно улыбаясь, чтобы, не дай Бог, ненароком не вызвать моего неудовольствия.
Две женщины, большая и маленькая, служили мне с какой-то неистовой радостью и самоотверженностью. Таня, как маленького ребенка, купала меня в ванне, намыливала, нежно терла мочалкой и споласкивала струей из душа, получая от этого еще больше удовольствия, чем получал я, нежась в теплой мыльной воде. А Галочка мчалась из комнаты в ванную и обратно, целомудренно не поднимая на меня глаз из-за маминой спины и передавая ей то махровое полотенце, то специально купленные для меня тапочки большого размера.
Теперь уже все мои фельетоны печатала не редакционная машинистка, а Таня. И делала это с благоговением, упиваясь каждой, даже самой банальной моей фразой и не допуская ни одной опечатки и даже помарки. А Галочка бережно вырезала из газеты мои напечатанные опусы и наклеивала их на листы блокнота, превращая это в самодельную книгу, разрисованную и раскрашенную ее ручкой.
Авторское самолюбие провинциального журналиста, как вы можете догадаться, было тронуто, и великий небожитель, каким я выглядел в их глазах, соизволял отпускать им милостивую улыбку и даже собственноручно потрепать детскую головку по кудрям, от чего девочка совсем замирала и смотрела на маму, стараясь прочесть в ее глазах похвалу и удовлетворение.
И хоть я был эгоистом отчаянным и занимался только собственной персоной, благо, обе мои няньки сами меня таким делали, все же иногда я слушал Танину робкую исповедь, и из ее рассказов мне стало ясней вырисовываться ее прошлое и обстоятельства, при каких Галочка появилась на свет. Без отца. Даже ни разу не услышав его имени.
Танина история, должен признаться, открыла мне, скоту, не достойному ее мизинца, какое душевное богатство таится в русской женщине, какая пропасть самоотверженности и терпения в ней, какая бездна тепла, готового согреть любого, переполняет ее любвеобильное сердце. И хоть платят ей за это чаще всего черной неблагодарностью, она не озлобляется и по-прежнему смотрит на мир добрыми глазами и ищет того, кто нуждается в тепле и ласке, и готова без остатка отдать себя ему.
Во время войны Таня была партизанкой, и в доказательство того, что она там не пустяками занималась, а воевала наравне с мужчинами, в тумбочке у кровати валялись боевые медали «За победу над Германией», партизанская медаль и орден Красной Звезды. Таня их не носила, стыдясь, как бы это не выглядело бахвальством, и медали и орден перешли во владение к Галочке, и она одевала их на кукол, пока не подросла и не забросила и медали и кукол.
Тане еще не исполнилось шестнадцати лет, когда началась война и немцы подошли к Волхову, где она училась в медицинском училище, готовясь стать сестрой милосердия. По случаю того, что враг подошел к городу, студентов распустили по домам, и Таня пешком побрела в свою деревню. Деревни она не нашла, сгорела во время боев, и вся местность вокруг была занята немцами. Уцелевшие жители прятались в окрестных лесах. Таня отправилась туда, в надежде разыскать родителей, но и их она тоже не нашла. Осталась девчонка одна-одинешенька. Жила по чужим углам. То картошки поможет крестьянке накопать, то окажет медицинскую помощь — как-никак два года не зря просидела в медицинском училище, — тем и перебивалась.
Потом объявились в лесах партизаны. Немцы усилили гарнизоны в деревнях, на лесных дорогах поставили посты, передвигаться с места на место стало опасно. Попадешь в облаву и — поминай, как звали. Как рабочий скот угоняли оккупанты молодых парней и девчат в Германию.
Таня решила найти партизан и стать у них санитаркой. Долго искала и нашла. Задержал ее на лесной тропке партизанский дозор и препроводил под конвоем к начальству, схороненному в потайном бункере в лесной чаще.
Таня пошла в партизаны не спасения ради, а чтоб исполнить свой патриотический долг и быть полезной Родине в столь трудный для нее час. Ведь она — обученная санитарка, а партизаны остро нуждались в таких людях. Она не ожидала торжественного приема и фанфар, но то, что партизаны с радостью встретят ее, в этом она не сомневалась.
И была жестоко наказана за свою наивность. Партизанский командир, человек грубый и несентиментальный, в каждом пришельце видел подосланного врагом лазутчика и, дыша в лицо Тане спиртным перегаром, спросил в упор:
— Признайся, когда тебя завербовали и с каким заданием послали?
У Тани от обиды из глаз брызнули слезы. Она стала торопливо, сбиваясь и всхлипывая, объяснять, кто она такая и почему искала партизан.
— Москва слезам не верит, — отрезал командир. — Не сознаешься — поставим к стенке и расстреляем, как собаку.
Таня зарыдала еще горше.
— В расход! — приказал командир, и два молодых партизана в крестьянской одежде и в трофейных немецких сапогах повели ее, плачущую, из бункера в лес, поставили к шершавому стволу старой сосны, отошли на пять шагов и навели на нее дула винтовок.
Таня еле держалась на подкашивающихся ногах, и если б не ствол сосны, на который она опиралась спиной, то рухнула бы наземь без чувств.
Как сквозь сон доносились до нее слова, произносимые партизанами медленно, с расстановкой:
— По изменнику Родины, немецкой курве — огонь! Таня зажмурила глаза и вжалась спиной в шершавый ствол, ожидая услышать треск выстрелов, прежде чем она расстанется с жизнью. Но выстрелы не прозвучали.
— Отставить, — добродушно сказал партизан. — От, чертова девка, пули не боится. Ну, сейчас, полагаю, язык развяжешь.
Ее отвели обратно в землянку, и тот же командир повторил свой вопрос:
— Признайся, сука, когда тебя завербовали и с каким заданием послали?
Еще два раза водили Таню к старой сосне, зачитывали приговор и отдавали команду:
И не стреляли, а тащили ее, уже не способную ходить, на очередной допрос в бункер.
После третьего раза командир партизан рассмеялся и, удовлетворенно потирая ладони, сказал:
— Молодец, девка! Выдержала экзамен. Добро по жаловать в партизанскую семью! Нам санитарки нужны позарез.
Так началась ее жизнь в партизанах, и оказалась девка к месту: много добрых дел сделала, не одного раненого партизана выходила, вернула в строй. Ее в отряде ценили и по случаю ее несовершеннолетия берегли от недоброго мужского глаза. Одна среди сотни отчаянных бесшабашных мужчин, Таня оставалась невинной, и никто не отважился приударить за ней. Хоть спали они порой вместе, вповалку, согревая друг друга теплом своих тел. Все бы шло хорошо, не случись одно событие, перевернувшее впоследствии всю ее жизнь.
Источник статьи: http://www.rulit.me/books/muzhskoj-razgovor-v-russkoj-bane-read-15635-66.html
К отцу поеду, в бане попарюсь.
— Приедешь. Когда. Завтра уже. – кричит в трубку мобильного телефона очень немолодой уже, но всё ещё крепкий человек. – Хорошо-то как! А завтра как раз суббота, я баню истоплю к твоему приезду! Давай, обнимаю, до завтра! Пойду, матери скажу, чтобы начинала готовиться…
Нажал отбой и несколько мгновений похлопывал себя по ладони телефоном, о чём-то размышляя. А потом крикнул жене в соседнюю комнату:
— Лёль! Витька звонил. Завтра, говорит, приезжает…
На пороге, словно по мановению фокусника, возникла полная, но румяная и пригожая супруга в платке, завязанном кончиками на лбу, и с руками, перепачканными мукой.
— Один? Или с Леночкой? Как сказал? – спросила, точно спела по нотам какую-то сложнейшую оперную арию.
— Да я не спросил чё-то… Но кажется, — один… — ответил муж всё так же в раздумье.
Радость на Лёлином лице чуть помутнела, смешалась с каплей грусти и недоумения. И всё читалось в её глазах: почему сын один приезжает? А Лена там как же одна в городе останется? Уж не случилось у них там чего-то? Вслух же сказала:
— Ладно, гадать-предугадывать не будем. Приедет – всё и узнаем. А я, Лёш, как знала, как чуяла: пироги вот насторожила. Ты, вот чего, полезай-ка в погреб, достань банки. Огурцы там, помидоры и капусты в ведёрко набери. Только гляди, банки бери лишь те, у которых крестик на крышке.
— Я пойду лучше к завтрашней бане дров наколю. А банки? Чё их сёдня тягать? В избе согреются, да ещё стрельнут, не дай бог, ночью. Ты ж тогда неделю спать не будешь и мне не дашь.
— Это почему же не дам? Да когда я тебя среди ночи-то тревожила?
— Когда? Забыла? А когда Ероха помер, и ты свою солонину на поминки давала? А? Не вспомнила? Как они ночью-то накануне все четыре и стрельнули в сенях. А ты потом всё среди ночи в бок меня пихала и причитала всё: «Это я, Лёшенька, хрену в них мало положила…»
— От какой же, Алексей, вы недобрый мужчина,- чуть улыбаясь, ответствовала супруга.- Я бы даже сказала, что – злой! Больше тебе скажу: злющий!! И – злопамятный. Это когда было-то? В позапрошлом годе ещё. А ты всё помнишь этот факт моей страшной бесхозяйственности и, можно сказать, мотовства семейного имущества. Я ж после того у бабы Шуры новый рецепт взяла. С тех пор банки у меня не взрываются. Да и сапёр ты, что ли, чтобы взрывов бояться.
Теперь Лёля улыбается во весь рот, открывая на обозрение мужу свои крепкие, как миндальные орехи, зубы. И он самой лучшей в мире «стряпухе и консервистке» тоже улыбается в ответ, идёт к дверям и, словно стараясь отодвинуть её со своего пути, крепко сжимает в объятиях и неожиданно, целует, в губы целует. Как в кино, прям.
Она сопротивляется, но так, чтобы подольше не выпускал, ещё чуть постоял, её к груди прижавши. Потом притворно ворчит на него:
— Иди уж, пили свои дрова, Ромео плешивый! Только берёзовые поленья выбирай, чтобы жар давали.
— Ещё ты меня не учила, какие дрова для бани больше сгодятся! От порода!! И мать у тебя такая же досужая была.
— Чё это мать-то мою вспомнил.
— Так я и не забуду никогда, как она отца твоего, Иван Алексеича, покойника, царство ему небесное, учила стенку из кирпича класть. И как он за это материл её на всю деревню. В другом конце люди слышали, как они ругаются. Только и говорили: «Ну, Потаповы опять чего-нибудь мастерить взялись. »
И чтобы не услышать, что ответит жена, тут же выскочил в сенцы. Она, конечно, в долгу не осталась. Что-то там про его родню говорила. И про дядю, кажется, Михаила, который пьяным замёрз в лесу зимой, когда пошёл детишкам ёлку к новому году выбирать.
Но этого Алексей Иванович уже не слышал, потому что топор его, раскалывая сухие поленья, звенел громко и часто.
Витька, сын, приехал, как и обещал, на трёхчасовой электричке. Просил, чтобы отец его не встречал, но тот не утерпел и выехал на своём «Урале» с люлькой, чтобы хоть с полдороги от станции перехватить сына. Он его издалека ещё заметил, а потому свернул в сторону и заглушил мотор. Когда сын с ним поровнялся и окликнул, Алексей Иванович почти натурально удивился и, прежде чем поздороваться, сказал:
— О! А я тут кроликам хотел травы нарвать. Вот и ты кстати подвернулся.
— Травы? Кроликам? А не далековато, пап, от деревни ты за травой поехал? – улыбается Витька. Улыбается, потому что всё понимает.
Отец как будто бы недовольно бурчит:
— Ещё ты меня не учил, какая трава для кроликов слаще! Весь в мать – такой же досужий…
Но видит сын, что хочет обнять его отец, хотя сам ни в жись в этом не признается. Поэтому к нему первым подходит и обнимает старика. По тому, как спина у отца обмякла, понимает, что рад он такой скупой ласке со стороны сына.
— Здравствуй, папа,- Виктор ему шепчет в заросшее волосами ухо. Хочет разжать объятия, а старик не пускает, продолжает прижимать к себе дитятко свое родное и в ухо же ему шепчет так, чтобы никто, даже трава для кроликов, не услышал:
— Здравствуй, сынушка, родной ты мой… Потом поговорим, в бане… Матери сразу всего не говори, не пугай ты её. Она же у нас, сам знаешь, какая… впечатлительная.
Только потом отпускает сына. Сажает его в люльку, кидает в ноги нарванную траву, и мотоцикл, круто развернувшись, пылит всеми тремя своими древними колёсами к селу.
Мать, Елена Ивановна, ждёт мужчин своих на пороге в новом крепдешиновом платье. И брошку из красных камней, которую сын привёз ей ещё в прошлом году, нацепила. С крыльца не спускается, дожидается, пока мужики распахнут ворота и загонят мотоцикл во двор. Идёт теперь к ним и на ходу распахивает руки, чтобы прижать к груди сына. Муж распоряжается:
— Так, быстро, давай, целуй Витьку, и к столу. Я сегодня и позавтракать забыл…
И сам мимо жены, ставшей с сыном вдруг единым целым, идёт в дом. Понимает старик, что и им есть о чём пошептаться наедине. А в том, что Витька сделает так, как он ему ещё в поле приказал, и не сомневается.
Дальше как всё было – сами, небось знаете. Не раз сиживали, думаю, в русском застолье. Начали по-семейному, втроём. Ближе к вечеру уже был полон дом соседей, ближних и дальних. Витькины одноклассники тоже пришли. Ещё кто-то…
Одним словом, в баню Виктор с отцом пошли уже ближе к полуночи, когда последние из гостей, горланя песни на всю улицу, решили, что пора бы и честь знать…
Говорить сразу не стали. Парились долго, по несколько раз. Выходили на воздух и обливались ледяной водой из кадки. Потом снова шли в баню. И снова выходили. Когда отец сказал «хорош», Виктор встал с полкА и направился следом за ним к выходу.
На высоком пороге бани сели рядом двое мужчин, старый и молодой, отец и сын. И оба стали курить и на луну, круглую да белую, смотреть.
— Ну, что же случилось, сынок? – начал отец.
Виктор ответил не сразу, но как-то неожиданно зло:
— Выгнал я, пап, Ленку! Знаешь, она такая.
Отец приобнял его за плечи, словно бы придавил чуть к земле. И сын понял, что замолчать нужно. А старик сам продолжил, но удивительно мирно и ласково:
— Знаю, что дальше скажешь… Плохая, да? Так ведь, когда брал ты её, Витя, в жёны, она же хорошая была… В нашем роду, сынок, всем мужикам с жёнами везёт: только хорошие и достаются.
Источник статьи: http://www.litprichal.ru/work/312914/
Cемейная баня
Поделиться:
(Фрагмент из повести «Тихая дачная жизнь»)
Сурин в состоянии «смятения мыслей» просидел в своём травяном укрытии ещё некоторое время и только тогда, будто только пришёл, предстал перед женой и сыном. Радость Лены, вызванная его нежданным появлением, тут же сменилась разочарованием, когда она узнала, что он уже завтра должен уехать для заступления на дежурство с субботы на воскресенье. В то же время жена вела себя так, будто ничего особенного за десять минут до того не произошло, впрочем, так же как и сын, который лишь поздоровался, продолжая работать на «плантации». На вопрос: как дела, что нового? Лена лишь отмахнулась:
— Да что тут может быть нового. ничего, мы вот работаем, а Ирка гуляет. Небось, видел её?
Так и эдак Сурин пытался «подвигнуть» жену к объяснению, но та, похоже, была совершенно искренна, вела себя, как ни в чём не бывало. Она сначала накормила мужа с дороги, потом пошла заканчивать стирку. Спросить в лоб: что за странные игры затеяла она с сыном, и что там случилось. в душевой? На это он почему-то так и не решился, хотя только об этом и думал.
Поев, Сурин пошёл пилить и колоть дрова, ибо получалось так, что еженедельный субботне-банный день переносился на сегодня, пятницу. Сын терпеливо и безропотно собирал жуков, а Лена постирав, вывесила бельё. Ближе к обеду Сурин всё же задал «наводящий» вопрос:
— А Антошка, что сегодня смирный такой, пашет, спины не разгибая, даже не возмущается?
— Возмущался, ещё как, с ребятами в волейбол, видите ли он договорился. Моду взял каждый день там пропадает. Ремнём по заднице получил и перестал возмущаться,- совершенно спокойно ответила Лена.
«Ничего себе, это называется получил, только не понятно кто кого там. по заднице»,- размышлял про себя Сурин, не в состоянии понять почему жена скрывает от него случившееся и ещё больше удивляясь её не показному спокойствию. «Может она боится признаться, что уже не справляется с сыном? Но нет, непохоже. Неужто считает, что он ничего не должен знать? Странно. «
На обед вся семья собралась в саду за столом, установленном под раскидистой старой яблоней. Дети старались как можно скорей проглотить пищу: Иринка спешила к подружкам, с которыми они договорились идти купаться на пруд, а Антон надеялся, что его, наконец, отпустят на волейбольную площадку. Лене эта спешка не нравилась. Она уже облачённая в халат и фартук недовольно выговаривала дочери:
— Какое купание. не видишь, дождь собирается.
— Какой дождь, с самого утра такая погода,- плаксиво возражала Иринка, давясь салатом из редиски и лука.
— Знаю я эти ваши купания. Перед мальчишками будете выделываться. Рано ещё в купальниках дефилировать.
— Ты что, мам, мы ж просто. жарко ведь,- густо покраснела дочь.
— А ты, что колорадцев уже всех собрал?- мать перекинулась на сына.
— Нее. не успел. Их же там на каждом кусту, и чуть не под каждым листом кладки. Вон у меня все руки от них жёлтые, не отмыть,- виновато запричитал Антон.
— А кто заканчивать будет. Пушкин, что ли?!
— Да ладно Лен. Я баню затоплю, и пока топится, по рядам пройдусь. Там же немного осталось?- пришёл на помощь сыну Сурин.
— Да пап. немного, четыре ряда всего. Я покажу, где закончил,- затараторил Антон, благодарно заглядывая отцу в глаза.
После обеда дети как можно быстрее покинули дом, опасаясь ухудшения настроения матери. Они не были лентяями, они были детьми, а почти все дети до поры не любят домашней работы, даже те, из которых потом вырастают настоящие «пахари». Сурин надеялся, что жена станет откровеннее, когда детей дома не будет. Но Лена как будто напрочь забыла о произошедшем утром. Она по-прежнему вела себя естественно, помыла посуду, промела дом, и вновь в купальнике вышла к мужу на картофельную делянку.
Сурин собирал колорадцев в банку, чтобы затем сжечь их на железном поддоне. Лена стояла рядом, и попеременно поворачиваясь к солнцу то одним, то другим боком, рассказывала о скандале, который случился позавчера вечером у соседей напротив:
— Представляешь, уже часов десять вечера, мы все у телевизора, окно открыто. Тут вдруг кто-то соседке по окну как загрохочет. Сильно так, как стекло не разбил, удивляюсь. Я к окну, гляжу мужик. Ну, я тебе, помнишь, рассказывала бывший муж этой Фаины. В окно ей стучит и орёт, материт её, что, говорит, сука, с черножёпым связалась, сейчас я всех вас тут подпалю. Ну, ты что не помнишь, я же рассказывала, что у неё сейчас азербайджанец в примаках живёт. Ну, он орал, орал, а к нему так никто и не вышел, только окно открыли, он и угомонился. Думаю, ему этот «чёрный» на выпивку отстегнул.
«Добив» жуков, Сурин натаскал воды и затопил баню. Лена то уходила в дом, то подходила к нему. Но он так и не дождался объяснений, а сам спросить не отважился. Около семи часов пришла с пруда Иринка. Мать сразу погнала её в душ ополаскиваться:
— Давай, давай, в этом пруду кто только не купается, и собаки и всякая пьянь, бомжи. Сейчас же всё с себя смой, в баню я тебя такую не пущу.
Дочь с недовольной миной поплелась в душ, но там проплескалась под струями нагревшейся за день воды до тех пор, пока мать не выгнала её и оттуда. Запыхавшийся и довольный Антон прибежал, когда баня была уже готова. Первыми по ещё не большому жару мыться пошли мать и дочь. Иринку заставить париться можно было только втащив в парную за волосы. Потому Лена, намылив и окатив водой только начинавшее круглиться и бугриться на груди, бёдрах и животе тело дочери, отправила её, закутав в махровый халат, в дом.
— Всё, иди. Скажи отцу, чтобы шёл,- напутствовала её Лена, и уловив лукавый взгляд дочери на себя раздетую, тут же взорвалась,- Я тебе сейчас зенками постреляю, я тебе приколюсь, сопля зелёная, а ну марш отсюда, то же мне, нимфетка с мыльной фабрики!
— Ну ты чё ма. я ж ничего,- сразу стушевалась дочь, красным круглым лицом в капюшоне халата похожая на матрёшку, и уворачиваясь от пухлой руки матери, вознамерившейся отвесить ей оплеуху, скрылась за дверью предбанника.
Тем не менее, дома Иринка с той же двусмысленной улыбочкой сообщила уже отцу:
— Пап, тебя мама в баню зовёт.
Отец в отличие от матери не разозлился.
— Да дочь. сейчас иду,- с этими словами он взял заранее приготовленный свежий берёзовый веник, ибо любил попариться.
Баня, уже не новый, но ещё крепкий бревенчатый сруб, состояла из трёх небольших отделений: предбанника-раздевалки, моечного отделения и парной. Пока мылись мать и дочь парная была не задействована. Когда же пришёл Сурин. Он сразу подбрасывал дров и забирался в парную на полок, под самый потолок, «отмокать». Лена на полок не лазила, она оставалась внизу. Когда же Сурин «отмокнув» плескал холодную воду на каменку, поддавал пару. Лена с визгом садилась на корточки, а если и там, в самом низу для неё оказывалось не в терпёж, пулей выскакивала из парной. Сурин с удовольствием наблюдал эти «сцены». Вот и сейчас он набрал ковш воды. Предупредил:
— Подожди. сейчас. — жена поддерживая грудь, словно опасаясь что она чрезмерно болтается, хотя с той же целью можно было придерживать и множество прочих выпуклостей её добротного тела, молочно-белого, там где прилегал купальник, и различных оттенков тёмно-розового, в прочих местах. Она соскочила с лавки на которой сидела и поджав колени с некоторым подобием испуга, зажмурившись ждала упругой волны жара. Сурин плеснул и тут же крякнул. Пар, сопровождаемый шипением каменки, заполнял небольшое пространство парной.
— Ииии!- визжит Лена и опускается прямо на свои круглые колени, и наклоняет голову с распущенными волосами к полу
— Ну, ты прямо как поклоны бить собралась,- смеялся сверху Сурин, начиная хлестать себя веником, в то время как жена прямо на глазах покрывалась каплями пота.
— Молодец, сегодня выдержала, лезь сюда, попарю.
— Нее. я и здесь чуть жива,- едва не из последних сил отвечала Лена.
Сурин весь красный, в тугих жгутах длинных «легкоатлетических» мышц сошёл по ступенькам с полка, и окунув веник в таз с холодной водой стал легонько охаживать жену по относительно узкой спине в мягких складках, по широкому заду. Лена повизгивала снизу и просила почаще макать веник в воду. Наконец, её терпению наступил предел, она чуть приподнялась и не рискуя распрямиться полностью, задев мужа мягкими ягодицами протиснулась мимо него, выскользнула в моечное отделение. У Сурина было достаточно времени, чтобы не привлекая внимания жены осмотреть её тело. Но, ни каких следов «утреннего инцидента», ни каких даже подобий синяков на ней не просматривалось, кроме одного на правом бедре. Но его «поставил» он лично, во время прошлой бани, когда она вот так же убегала из парной, а он глубоко ухватив её, удержал и продолжал парить, пока она со смехом не выскользнула.
Настоящая парилка началась уже после того, как Лена обмотав голову полотенцем и облачившись в банный халат уходила и приходил Антон. Здесь отец сразу загонял сына на самый верх поддавал пару и хлестал безо всякой пощады. Спросить у Антона, что там у них с матерью была за «борьба в душе», Сурин тоже не решился.
Источник статьи: http://snob.ru/profile/29233/blog/127683
