К отцу поеду, в бане попарюсь.
— Приедешь. Когда. Завтра уже. – кричит в трубку мобильного телефона очень немолодой уже, но всё ещё крепкий человек. – Хорошо-то как! А завтра как раз суббота, я баню истоплю к твоему приезду! Давай, обнимаю, до завтра! Пойду, матери скажу, чтобы начинала готовиться…
Нажал отбой и несколько мгновений похлопывал себя по ладони телефоном, о чём-то размышляя. А потом крикнул жене в соседнюю комнату:
— Лёль! Витька звонил. Завтра, говорит, приезжает…
На пороге, словно по мановению фокусника, возникла полная, но румяная и пригожая супруга в платке, завязанном кончиками на лбу, и с руками, перепачканными мукой.
— Один? Или с Леночкой? Как сказал? – спросила, точно спела по нотам какую-то сложнейшую оперную арию.
— Да я не спросил чё-то… Но кажется, — один… — ответил муж всё так же в раздумье.
Радость на Лёлином лице чуть помутнела, смешалась с каплей грусти и недоумения. И всё читалось в её глазах: почему сын один приезжает? А Лена там как же одна в городе останется? Уж не случилось у них там чего-то? Вслух же сказала:
— Ладно, гадать-предугадывать не будем. Приедет – всё и узнаем. А я, Лёш, как знала, как чуяла: пироги вот насторожила. Ты, вот чего, полезай-ка в погреб, достань банки. Огурцы там, помидоры и капусты в ведёрко набери. Только гляди, банки бери лишь те, у которых крестик на крышке.
— Я пойду лучше к завтрашней бане дров наколю. А банки? Чё их сёдня тягать? В избе согреются, да ещё стрельнут, не дай бог, ночью. Ты ж тогда неделю спать не будешь и мне не дашь.
— Это почему же не дам? Да когда я тебя среди ночи-то тревожила?
— Когда? Забыла? А когда Ероха помер, и ты свою солонину на поминки давала? А? Не вспомнила? Как они ночью-то накануне все четыре и стрельнули в сенях. А ты потом всё среди ночи в бок меня пихала и причитала всё: «Это я, Лёшенька, хрену в них мало положила…»
— От какой же, Алексей, вы недобрый мужчина,- чуть улыбаясь, ответствовала супруга.- Я бы даже сказала, что – злой! Больше тебе скажу: злющий!! И – злопамятный. Это когда было-то? В позапрошлом годе ещё. А ты всё помнишь этот факт моей страшной бесхозяйственности и, можно сказать, мотовства семейного имущества. Я ж после того у бабы Шуры новый рецепт взяла. С тех пор банки у меня не взрываются. Да и сапёр ты, что ли, чтобы взрывов бояться.
Теперь Лёля улыбается во весь рот, открывая на обозрение мужу свои крепкие, как миндальные орехи, зубы. И он самой лучшей в мире «стряпухе и консервистке» тоже улыбается в ответ, идёт к дверям и, словно стараясь отодвинуть её со своего пути, крепко сжимает в объятиях и неожиданно, целует, в губы целует. Как в кино, прям.
Она сопротивляется, но так, чтобы подольше не выпускал, ещё чуть постоял, её к груди прижавши. Потом притворно ворчит на него:
— Иди уж, пили свои дрова, Ромео плешивый! Только берёзовые поленья выбирай, чтобы жар давали.
— Ещё ты меня не учила, какие дрова для бани больше сгодятся! От порода!! И мать у тебя такая же досужая была.
— Чё это мать-то мою вспомнил.
— Так я и не забуду никогда, как она отца твоего, Иван Алексеича, покойника, царство ему небесное, учила стенку из кирпича класть. И как он за это материл её на всю деревню. В другом конце люди слышали, как они ругаются. Только и говорили: «Ну, Потаповы опять чего-нибудь мастерить взялись. »
И чтобы не услышать, что ответит жена, тут же выскочил в сенцы. Она, конечно, в долгу не осталась. Что-то там про его родню говорила. И про дядю, кажется, Михаила, который пьяным замёрз в лесу зимой, когда пошёл детишкам ёлку к новому году выбирать.
Но этого Алексей Иванович уже не слышал, потому что топор его, раскалывая сухие поленья, звенел громко и часто.
Витька, сын, приехал, как и обещал, на трёхчасовой электричке. Просил, чтобы отец его не встречал, но тот не утерпел и выехал на своём «Урале» с люлькой, чтобы хоть с полдороги от станции перехватить сына. Он его издалека ещё заметил, а потому свернул в сторону и заглушил мотор. Когда сын с ним поровнялся и окликнул, Алексей Иванович почти натурально удивился и, прежде чем поздороваться, сказал:
— О! А я тут кроликам хотел травы нарвать. Вот и ты кстати подвернулся.
— Травы? Кроликам? А не далековато, пап, от деревни ты за травой поехал? – улыбается Витька. Улыбается, потому что всё понимает.
Отец как будто бы недовольно бурчит:
— Ещё ты меня не учил, какая трава для кроликов слаще! Весь в мать – такой же досужий…
Но видит сын, что хочет обнять его отец, хотя сам ни в жись в этом не признается. Поэтому к нему первым подходит и обнимает старика. По тому, как спина у отца обмякла, понимает, что рад он такой скупой ласке со стороны сына.
— Здравствуй, папа,- Виктор ему шепчет в заросшее волосами ухо. Хочет разжать объятия, а старик не пускает, продолжает прижимать к себе дитятко свое родное и в ухо же ему шепчет так, чтобы никто, даже трава для кроликов, не услышал:
— Здравствуй, сынушка, родной ты мой… Потом поговорим, в бане… Матери сразу всего не говори, не пугай ты её. Она же у нас, сам знаешь, какая… впечатлительная.
Только потом отпускает сына. Сажает его в люльку, кидает в ноги нарванную траву, и мотоцикл, круто развернувшись, пылит всеми тремя своими древними колёсами к селу.
Мать, Елена Ивановна, ждёт мужчин своих на пороге в новом крепдешиновом платье. И брошку из красных камней, которую сын привёз ей ещё в прошлом году, нацепила. С крыльца не спускается, дожидается, пока мужики распахнут ворота и загонят мотоцикл во двор. Идёт теперь к ним и на ходу распахивает руки, чтобы прижать к груди сына. Муж распоряжается:
— Так, быстро, давай, целуй Витьку, и к столу. Я сегодня и позавтракать забыл…
И сам мимо жены, ставшей с сыном вдруг единым целым, идёт в дом. Понимает старик, что и им есть о чём пошептаться наедине. А в том, что Витька сделает так, как он ему ещё в поле приказал, и не сомневается.
Дальше как всё было – сами, небось знаете. Не раз сиживали, думаю, в русском застолье. Начали по-семейному, втроём. Ближе к вечеру уже был полон дом соседей, ближних и дальних. Витькины одноклассники тоже пришли. Ещё кто-то…
Одним словом, в баню Виктор с отцом пошли уже ближе к полуночи, когда последние из гостей, горланя песни на всю улицу, решили, что пора бы и честь знать…
Говорить сразу не стали. Парились долго, по несколько раз. Выходили на воздух и обливались ледяной водой из кадки. Потом снова шли в баню. И снова выходили. Когда отец сказал «хорош», Виктор встал с полкА и направился следом за ним к выходу.
На высоком пороге бани сели рядом двое мужчин, старый и молодой, отец и сын. И оба стали курить и на луну, круглую да белую, смотреть.
— Ну, что же случилось, сынок? – начал отец.
Виктор ответил не сразу, но как-то неожиданно зло:
— Выгнал я, пап, Ленку! Знаешь, она такая.
Отец приобнял его за плечи, словно бы придавил чуть к земле. И сын понял, что замолчать нужно. А старик сам продолжил, но удивительно мирно и ласково:
— Знаю, что дальше скажешь… Плохая, да? Так ведь, когда брал ты её, Витя, в жёны, она же хорошая была… В нашем роду, сынок, всем мужикам с жёнами везёт: только хорошие и достаются.
Источник статьи: http://www.litprichal.ru/work/312914/
Первый раз с отцом в бане
В постели она была не лучше и не хуже десятков других ей подобных существ, удостоившихся принять на себя тяжесть моего избалованного тела. Но с ней дело не ограничилось одним разом. Вскоре я обнаружил себя у нее в гостях, столкнулся со светлокудрой Галочкой, напряженно и испытующе разглядывавшей меня, с замирающим сердцем пытаясь предугадать, радость или горе несет этот гость ее матери.
Таня с дочкой жили в одной комнате и ванную и туалет делили с соседями, большой семьей, занимавшей две другие комнаты этой квартиры. Я остался ночевать, раздевшись при погашенном свете и косясь на диванчик в углу, где затаилась Галочка.
Когда подо мной загудели пружины и Таня в темноте жадно обхватила меня руками, из угла донесся тоненький голос Галочки, явно пытавшейся нас подбодрить:
Я стал ночевать у Тани все чаще, а потом приходил туда, как к себе домой, и там в ванной прочно обосновались мои туалетные принадлежности, а в Танином шкафу лежали стопкой мои рубашки, выстиранные и отглаженные заботливыми руками.
Таня боготворила и, чуть ли не молилась на меня. Норовила предупредить любое желание. И, боясь потревожить внезапное мамино счастье, маленькая Галочка старалась изо всех сил услужить мне, и смотрела, вопросительно и тревожно улыбаясь, чтобы, не дай Бог, ненароком не вызвать моего неудовольствия.
Две женщины, большая и маленькая, служили мне с какой-то неистовой радостью и самоотверженностью. Таня, как маленького ребенка, купала меня в ванне, намыливала, нежно терла мочалкой и споласкивала струей из душа, получая от этого еще больше удовольствия, чем получал я, нежась в теплой мыльной воде. А Галочка мчалась из комнаты в ванную и обратно, целомудренно не поднимая на меня глаз из-за маминой спины и передавая ей то махровое полотенце, то специально купленные для меня тапочки большого размера.
Теперь уже все мои фельетоны печатала не редакционная машинистка, а Таня. И делала это с благоговением, упиваясь каждой, даже самой банальной моей фразой и не допуская ни одной опечатки и даже помарки. А Галочка бережно вырезала из газеты мои напечатанные опусы и наклеивала их на листы блокнота, превращая это в самодельную книгу, разрисованную и раскрашенную ее ручкой.
Авторское самолюбие провинциального журналиста, как вы можете догадаться, было тронуто, и великий небожитель, каким я выглядел в их глазах, соизволял отпускать им милостивую улыбку и даже собственноручно потрепать детскую головку по кудрям, от чего девочка совсем замирала и смотрела на маму, стараясь прочесть в ее глазах похвалу и удовлетворение.
И хоть я был эгоистом отчаянным и занимался только собственной персоной, благо, обе мои няньки сами меня таким делали, все же иногда я слушал Танину робкую исповедь, и из ее рассказов мне стало ясней вырисовываться ее прошлое и обстоятельства, при каких Галочка появилась на свет. Без отца. Даже ни разу не услышав его имени.
Танина история, должен признаться, открыла мне, скоту, не достойному ее мизинца, какое душевное богатство таится в русской женщине, какая пропасть самоотверженности и терпения в ней, какая бездна тепла, готового согреть любого, переполняет ее любвеобильное сердце. И хоть платят ей за это чаще всего черной неблагодарностью, она не озлобляется и по-прежнему смотрит на мир добрыми глазами и ищет того, кто нуждается в тепле и ласке, и готова без остатка отдать себя ему.
Во время войны Таня была партизанкой, и в доказательство того, что она там не пустяками занималась, а воевала наравне с мужчинами, в тумбочке у кровати валялись боевые медали «За победу над Германией», партизанская медаль и орден Красной Звезды. Таня их не носила, стыдясь, как бы это не выглядело бахвальством, и медали и орден перешли во владение к Галочке, и она одевала их на кукол, пока не подросла и не забросила и медали и кукол.
Тане еще не исполнилось шестнадцати лет, когда началась война и немцы подошли к Волхову, где она училась в медицинском училище, готовясь стать сестрой милосердия. По случаю того, что враг подошел к городу, студентов распустили по домам, и Таня пешком побрела в свою деревню. Деревни она не нашла, сгорела во время боев, и вся местность вокруг была занята немцами. Уцелевшие жители прятались в окрестных лесах. Таня отправилась туда, в надежде разыскать родителей, но и их она тоже не нашла. Осталась девчонка одна-одинешенька. Жила по чужим углам. То картошки поможет крестьянке накопать, то окажет медицинскую помощь — как-никак два года не зря просидела в медицинском училище, — тем и перебивалась.
Потом объявились в лесах партизаны. Немцы усилили гарнизоны в деревнях, на лесных дорогах поставили посты, передвигаться с места на место стало опасно. Попадешь в облаву и — поминай, как звали. Как рабочий скот угоняли оккупанты молодых парней и девчат в Германию.
Таня решила найти партизан и стать у них санитаркой. Долго искала и нашла. Задержал ее на лесной тропке партизанский дозор и препроводил под конвоем к начальству, схороненному в потайном бункере в лесной чаще.
Таня пошла в партизаны не спасения ради, а чтоб исполнить свой патриотический долг и быть полезной Родине в столь трудный для нее час. Ведь она — обученная санитарка, а партизаны остро нуждались в таких людях. Она не ожидала торжественного приема и фанфар, но то, что партизаны с радостью встретят ее, в этом она не сомневалась.
И была жестоко наказана за свою наивность. Партизанский командир, человек грубый и несентиментальный, в каждом пришельце видел подосланного врагом лазутчика и, дыша в лицо Тане спиртным перегаром, спросил в упор:
— Признайся, когда тебя завербовали и с каким заданием послали?
У Тани от обиды из глаз брызнули слезы. Она стала торопливо, сбиваясь и всхлипывая, объяснять, кто она такая и почему искала партизан.
— Москва слезам не верит, — отрезал командир. — Не сознаешься — поставим к стенке и расстреляем, как собаку.
Таня зарыдала еще горше.
— В расход! — приказал командир, и два молодых партизана в крестьянской одежде и в трофейных немецких сапогах повели ее, плачущую, из бункера в лес, поставили к шершавому стволу старой сосны, отошли на пять шагов и навели на нее дула винтовок.
Таня еле держалась на подкашивающихся ногах, и если б не ствол сосны, на который она опиралась спиной, то рухнула бы наземь без чувств.
Как сквозь сон доносились до нее слова, произносимые партизанами медленно, с расстановкой:
— По изменнику Родины, немецкой курве — огонь! Таня зажмурила глаза и вжалась спиной в шершавый ствол, ожидая услышать треск выстрелов, прежде чем она расстанется с жизнью. Но выстрелы не прозвучали.
— Отставить, — добродушно сказал партизан. — От, чертова девка, пули не боится. Ну, сейчас, полагаю, язык развяжешь.
Ее отвели обратно в землянку, и тот же командир повторил свой вопрос:
— Признайся, сука, когда тебя завербовали и с каким заданием послали?
Еще два раза водили Таню к старой сосне, зачитывали приговор и отдавали команду:
И не стреляли, а тащили ее, уже не способную ходить, на очередной допрос в бункер.
После третьего раза командир партизан рассмеялся и, удовлетворенно потирая ладони, сказал:
— Молодец, девка! Выдержала экзамен. Добро по жаловать в партизанскую семью! Нам санитарки нужны позарез.
Так началась ее жизнь в партизанах, и оказалась девка к месту: много добрых дел сделала, не одного раненого партизана выходила, вернула в строй. Ее в отряде ценили и по случаю ее несовершеннолетия берегли от недоброго мужского глаза. Одна среди сотни отчаянных бесшабашных мужчин, Таня оставалась невинной, и никто не отважился приударить за ней. Хоть спали они порой вместе, вповалку, согревая друг друга теплом своих тел. Все бы шло хорошо, не случись одно событие, перевернувшее впоследствии всю ее жизнь.
Источник статьи: http://www.rulit.me/books/muzhskoj-razgovor-v-russkoj-bane-read-15635-66.html
Первый раз с отцом в бане
Любовь Засова (Любовь Петровна Андриянова) родилась 30 мая 1959 года в селе Кага (Башкортостан). Живёт в селе Кага; работает библиотекарем, экскурсоводом.
Наталья пропылесосила ковер, полила цветы, протерла влажной тряпкой мебель. Застеленные линолеумом полы мыть было одно удовольствие. Закинула постельное белье в стиралку-автомат и пошла мыть баню. Муж Федор затопил ее час назад, вода согрелась, в бане было тепло. Баня была по-белому. Крашеная серебрянкой печка, обитые вагонкой стены, лакированная полка для банных принадлежностей, светильники по углам, коврик возле двери – все это немного придавало бане вид горницы. Федор шутил:
– Повесь тут занавески да стол поставь со скатертью – и можно жить.
Наталья жесткой щеткой вымыла полок и лавки, ошпарила их кипятком. Вымыла пол, присела на лавку и закрыла глаза. В бане пахло дорогим шампунем – дети из города привезли, в деревне такого в магазине не найдешь. Наталья вдохнула тонкий аромат – приятный, но какой-то чужой, не русский что ли. Баню Наталья любила не только телом, но и на каком-то генном уровне. Да и то сказать: в деревне раньше в бане человек зачинался, в бане рождался, и в последний путь его тоже обряжали в бане. Не зря ведь старые люди говорили – «баня – мать наша: и тело лечит и душу светит!»
В общем, баньку свою Наталья любила, но сильно скучала по старой бане по-черному. Из глубины памяти выплыли яркие картинки молодости: суббота, банный день… Наталья даже отчетливо почувствовала густой запах березового веника и хозяйственного мыла, услышала до боли родные голоса…
– Хведьк, ты баню затопил?
– Нет ишшо, только воды натаскал, да дров принес.
– И ладно! Я щёлок хотела сделать, надо золы набрать.
Когда баня истопилась и повытянулся едкий дым, Наталья пошла там убираться: метелкой обмела от копоти потолок и стены, полила каменку водой, что бы камни омылись от сажи. Затем специальным косырем выскоблила до желта все лавки и пол. Вымыла маленькое оконце, прополоскала и повесила сушить душистую липовую мочалку.
И вот, наконец, подошло время мыться в бане. Первыми мылись ребятишки – пятилетняя Танюшка и восьмилетний Митька. Наталья посадила Танюшку в таз с замоченными рубахами, дала ей кусок мыла и та с упоением принялась «стирать» белье.
Митька намылился мылом и был весь в пене.
– Тань, смотри, похож я на Деда Мороза?
– Ты на тошшего воробья похож. Мойси скорея, ато Танюшка зажарица.
– Мам, а мы сёдни с Колькой и Шуркой ходили в лес петли смотреть. Мы на зайцев ставили. И в одной петле заяц был. Мы подошли, а он живой ишшо. Смотрить на нас, а в глазах у него слезы. Ну мы и отпустили зайца. А он, мам, отбежал немного, встал на задние лапки и кланяеца нам, кланяеца.
– Охотник ты мой сердобольный.
Мать ласково поцеловала Митьку в мыльную макушку.
– Давай спину тебе помою, да обдавайси.
Наталья окатила Митьку щелоком, приговаривая:
– С гуся вода, с Митеньки вся худоба!
Дошла очередь до Танюшки. Мать намылила ей русые с золотым отливом волосы и, опустив ее голову в таз с водой, принялась мыть.
– Ой, ой, мыло в глаз попало, щиплет.
Наталья окатила Танюшку из большого железного ковша и поцеловала в глаза.
– Пить хочу! – опять запищала Танюшка!
– В баню ходють не воду пить, а тело мыть! – назидательно сказала Наталья, но зачерпнула из «холодной» колоды воды и дала дочке. Еще раз окатив ее водой и одев во все чистое, повела домой.
Следующей мылась Фенечка. Фенечка – наша соседка: маленькая, сухонькая, аккуратненькая женщина средних лет. Детей у нее не было, а с мужем она разошлась по причине его большой любви ко всем деревенским бабам.
Ее муж – Павел оправдывался так:
– Фенич, ты подумай своей головой – скоко баб после войны без мужиков осталось! А в хозяйстве мужицкая рука нужна – иде гвоздь забить, иде изгородь подправить. Жалко мине их… ну и где чиво подсоблю. Деньги за работу брать – совесть не позволяет, да и откуда у их деньги-то? Вот и случаица грех. Да и без бабьей радости жить всю жизнь – каково бабенкам? Не ругайси ты, я ведь все равно к тибе домой иду.
Но Феничкино сердце не терпело, и она регулярно устраивала мужу скандалы. В такие дни Павел запирался в бане и ремонтировал и подшивал валенки, которые ему несли со всей деревни. Справив работу, он клал валенки в мешок и в сумерках разносил по дворам. При этом в дом он не заходил, а кидал валенки через ворота – опять же для того, чтобы не брать деньги за работу. И ведь никогда не ошибался валенками! Бабенки, понятное дело, благодарили, как могли: кто десяток яичек, кто сметанки, кто ягод-грибов, а кто и самогоночки. Тогда у Павла случались загулы. Приняв на грудь, он брал в руки гармонь и отправлялся бродить по селу. В деревенской тишине далеко разносились то веселые, то грустные мелодии его гармоники. звучал его чистый, приятный голос. За самозабвенную любовь к гармошке получил он в деревне и прозвище – Баянка. Если ему встречались ребятишки, то он щедро одаривал их конфетами, которые всегда водились в его карманах. В общем, едва заслышав вдалеке звуки гармошки, все знали – идет Баянка. Дети радовались в предвкушении гостинцев, бабы вздыхали…
После очередного скандала Фенечка собрала свои скромные пожитки и перебралась в маленький домик рядом с нами. Кстати, деньги на его покупку дал ей Павел. Фенечка стала часто приходить к нам – то за солью, то за ситом или просто полузгать семечки на лавочке перед домом. От нее мы узнавали все деревенские новости: кто женился, кто развелся, кто согрешил, кто подрался.
Вот так наша семья стала ее семьей.
Она помогла Наталье состирнуть белье, а потом долго мылась, попутно обсуждая деревенские новости.
– Слыхала, у Сидоркиных обыск был. Самогонку искали. Ну, им из сельсовета-то шукнули. Они барду за баней в назем и зарыли. Милиционеры все вверх дном перерыли, нищиво не нашли. А старшой-то их, щёрт хитрушшой, подозвал ихняго мальщонку и говорить: – А у мине конхвета есть скусная. Если покажешь, иде папка бидон спрятал – тибе отдам. – Ну, Толик и показал. Глупый ишшо – пять лет всего.
– Што жа им теперя будить – ужаснулась Наталья. – Ну-ка у тюрьму загремять.
– Да обошлось вроде. Милиционеры напились вдрызг. Уж больно самогонка хорошая оказалась. А остальное вылили, да самогонный аппарат забрали.
Последними мылись Наталья с Федором. В супружестве они жили уже девять лет. Но при взгляде на высокого, широкоплечего мужа Наталья вспыхнула, как девочка и стыдливо отвела глаза.
Заметив ее взгляд, Федор едва заметно усмехнулся и, протянув Наталье намыленную мочалку, попросил:
– Ну-ка, женушка, помой мне спину.
Наталья взяла мочалку и принялась тереть мужа.
– Што ты как неживая. Три сильней, – сказал Федор, поигрывая мускулами. Наталья, прикусив губу, стала энергично водить мочалкой.
Неожиданно Федор повернулся к ней лицом и нежно притянул ее к себе.
– Ромашка ты моя скромная, за што и люблю!
Его горячее тело прижалось к жене, губы покрывали поцелуями ее глаза, щеки, шею, опускаясь все ниже. В голове у Натальи забухало, застучало, а потом словно все взорвалось и на темном закопченном потолке замерцали звезды…
Федор вылил на себя целый ушат холодной воды и, обнажив в улыбке ровные белые зубы, сказал:
– Помыл грешное тело – сделал великое дело. – И, одеваясь, добавил: – Ты, Наталья, долго не сиди. Мы тибе ужинать ждем.
Наталья легонько кивнула и блаженно растянулась на полке. Каждая косточка благодарно отозвалась на горячее тепло сосновых досок. Несколько минут Наталья лежала, закрыв глаза и вдыхая всей грудью непередаваемый банный аромат: смолы и липы, березового листа и душистого мыла и чего-то еще, что бывает только в русской бане по-черному.
Вспомнив, что ее ждут, принялась скоренько мыться.
Пришло время вечерять.
– Митька, сбегай за Фенечкой. Штой-то она запаздывает. На стол собирать пора, – сказала Наталья.
Митьку как ветром сдуло – и оттого, что он был вообще расторопным парнишкой, и оттого, что сильно хотелось есть. Наконец все собрались за большим обеденным столом. На середину стола поставили большую глиняную чашку с отварной рассыпчатой картошкой, рядом стояла чашка с капустой, разведенной водой с луком и маслом. На деревянной дощечке лежало свежезасоленное сало. В чеплашках поменьше были засоленные огурцы и грибы. Прижав к груди каравай душистого хлеба, Наталья ловко нарезала его крупными ломтями. Федор взял большую деревянную ложку и зачерпнул хрустящей капусты.
– Хороша закуска – капустка! И на стол поставить не стыдно, и съедят – не обидно!
Все дружно заработали ложками. Несколько минут за столом было тихо, потом Фенечка преподнесла очередную деревенскую новость.
– Слыхали, чиво Санька Зигардан учудил на Пасху? Ночью шел с лагунов (праздничные костры), продрог и решил у Широнихиной бане погреца. А был хорошо навеселе, ну и улегси у бане на каменку – иде потеплея. А Широниха утром у баню пошла – тряпку прополоскать. Дверь открыла, а из угла щёрт страшный на нее глядить. Широниху щуть родимчик не хватил. Как она заорала – щёрт, щёрт, караул – и на пол грохнулась. А Санька весь у саже соскощил с каменки да бежать. Широниха сказала – у сельсовет пойду жаловаца. Всю баню сажей завазгал.
– Ну ты скажи, што творица. И ведь родители хорошие, работяшшие. И в кого только Санька такой заполошный уродилси, – сказала Наталья, разливая по кружкам ароматный травяной чай. Фенечка поставила на стол чашку с пирожками и преснушками.
Митька тут же ухватил пирожок и энергично принялся жевать, прихлебывая горячим чаем.
– Ешь, ешь, – ласково улыбнулась Фенечка – с щерёмушкой, нынще пекла. – Зачерпнув ароматного малинового варенья, она принялась прихлебывать чай из блюдца.
Танюшка с Митькой вылезли из-за стола и заскучали. Чем бы таким заняться? Изобретательный Митька придумал.
– Давай рыбу ловить!
– Давай, – обрадовалась Танюшка, – а как?
– Сперва удощки наладить надо.
Митька нашел моток крученки, отрезал от нее два куска. На захапке печи лежали смолистые лучины – Федор настрогал на растопку. Митька выбрал две лучинки, привязал к ним веревочки – удочки готовы.
– А на што ловить будем? – задумчиво произнес Митька.
– Давай на хлебушек, его все любять.
Сказано – сделано. На кончики веревочек привязали хлеб. В полу избы была большая щель – доски рассохлись. Федор весной собирался их отремонтировать. Вот это «рыбное» место и облюбовали ребятишки. Присев на корточки они опустили нитки с хлебом в щель и замерли в ожидании «клева».
– Минь, штой-то долго не клюёть, я уже сидеть уморилась, – захныкала Танюшка.
– Ты води удощкой туды-сюды, штобы рыбу привлещ, – как заправский рыбак сказал Минька. Увлеченные игрой, они не видели, что взрослые наблюдают за ними, сдерживая смех. Федор тихонько встал, открыл творило и спустился в подпол.
– Надо говорить «ловись рыбка большая и маленькая» – едва сдерживая смех, сказала Наталья – тада, может, поймаитя.
– Ловись рыбка большая и маленькая – запищала Танюшка. И вдруг – о ужас – веревочки натянулись и задергались, словно там было что-то большое и страшное. Ребятишки от испуга и неожиданности заверещали, бросили удочки и сиганули на печку.
Наталья с Фенечкой смеялись до слез. Вылезший Федор присоединился к ним.
Фенечка ушла домой. Наталья убрала со стола, вымыла посуду. Федор заглянул на печь. Из-под овчинного тулупа выглядывали только Митькины вихры да Танюшкины косички.
– Ишь, рассопелись рыбаки. Угрелись… Наталья, постели им постелю, я их перенесу, а то свалятся ишшо ночью.
Наконец все улеглись… Наталья закрыла глаза, блаженно потянулась и, прижавшись к теплой спине мужа, замерла.
– Завра воскресенье, пельмени постряпать, хлеб испечь надо, рубаху заштопать. А вечером к маманьке сходим в гости, соскучилась…
Легкая улыбка блуждала по лицу Натальи, и сладкий сон прервал ее мысли. Суббота закончилась, впереди было воскресенье… и целая жизнь!
Источник статьи: http://bp.rbsmi.ru/articles/proza/zasova-lyubov-bannyy-den-rasskaz/
