Сын подглядывает как моется в бани

Как я мылся в женской бане Искусство

В детстве я не любил две вещи — парикмахерскую и особенно баню. Не потому, что нужно было стричься, а потом мыться… Нет, нет! Меня пугало другое: сопутствующие им неприятные переживания. Какие? Если интересно, послушайте.

До пяти лет мама купала меня дома. Нагревала на примусе в большой кастрюле воду. Затем нагретую воду переливала в оцинкованное корыто, разбавляла её холодной — ванна готова! Тут и начинала свирепствовать надо мной мочалка и буйная мыльная пена. Иногда было горячо, глаза щипало, но я стойко, пусть сквозь слёзы, терпел. Когда уж было совсем невмочь, визжал, и мама усмиряла свой пыл.

Настоящие испытания начались гораздо позже, когда меня повели стричься. Парикмахерская находилась не близко, на Кукче. Парикмахер дядя Хаим усадил меня на высоченное кресло, повязал вокруг шеи простынку и нацелил свои усы на маму:

— Как стричь баранчука, под коленку или оставить чубчик?

Мама почему-то сочувственно глянула на меня, потрепала за вихры и вздохнула:

Не успел я сообразить, что означает пароль под «коленку», как электрическая машинка зажужжала над моей головой, больно жаля, словно десятки ос. Реветь было стыдно, и я мужественно молчал. Наконец, машинка умолкла, и я увидел в зеркале размытую свою физиономию. Она показалась мне опухшей, а голова была совершенно лысая, как… коленка. Вот тут-то и дошёл до меня смысл этого слова…

Только выйдя из парикмахерской, я дал настоящую волю своим слезам. Но и эту незаслуженную обиду я вскоре забыл. Зато дома она напомнила о себе в образе соседского Гришки, когда я вышел за калитку с горбушкой намазанной яблочным джемом. Увидев меня, он прямо-таки расцвёл в щербатой улыбке.

— Лысая башка, дай немного пирожка! — пропел Гришка.

— А если не дам? — сказал я, спрятав горбушку за спину.

— Я отпущу тебе шелбан, — ехидненько пообещал Гришка. — Всем лысым полагаются шелбаны…

Он был выше меня на целый горшок и сильнее. Пришлось поделиться угощением: кому же охота получить шелбан? За это Гришка, уплетая горбушку с повидлом, дал мне умный совет:

— Колька, если кто тебя станет дразнить: «Лысая башка, дай немного пирожка!», то смело отвечай: «Сорок один, ем один!» Это помогает.

Совет дружка я применил в этот же день. В детстве мне казалось, что кушать за столом одному неинтересно и не очень хочется. Вот и на этот раз, прихватив из дома ватрушку, я выбежал на улицу. Только умостился на скамейке возле арыка, а тут, словно из-под земли, появился Латип. Подходит ко мне вразвалочку, словно гусь, и тоже, как Гришка, улыбается с издёвкой:

— Лысая башка, дай немного пирожка!

Сговорились они, что ли…

Но я вовремя вспомнил совет Гришки и громко отчеканил:

— Сорок один, ем один! — и с аппетитом надкусил ватрушку, чувствуя себя в полной неуязвимости.

Но не тут-то было!

Латип хитро сощурился и победоносно произнёс:

— Сорок восемь, половину просим!

Такого подвоха я не ожидал, и Гришка мне о нём не говорил… А может, забыл или нарочно не сказал.

Латип на целых два горшка выше Гришки и кулаки у него вон какие… Пришлось честно поделиться ватрушкой.

Пока не отросли волосы, я старался, как можно реже, показываться на улице. Было обидно от своих же дружков слышать дразнилку по поводу лысины и получать шелбаны, когда с собой не было никаких вкусностей.

С тех пор я не стригся под «коленку» и мне всегда оставляли чубчик.

Всё бы дальше было хорошо, если бы не одно ещё испытание. Какое? Если интересно, послушайте.

Было это ранней весной, и мама сказала:

— Сынок, сейчас поедем в баню! Убери кубики…

Это известие сначала меня обрадовало: предстояла интересная прогулка на трамвае в город, куда меня родители брали редко, а потом огорошило… Хотя я был и маленьким, но уже понимал, что мыться в женской бане среди голых тётенек, не приветствуется пацанами. Узнают — будут хихикать, тыкать пальцем, расспрашивать, как это недавно случилось с Латипом, когда его мама брала с собой в баню.

На Гришкин вопрос: «Ну-ка, расскажи, что там видел?», Латип долго пыхтел, краснел и, наконец, выдавил из себя: «Много-много лянга!»

Мальчишки, что были постарше, громко загыгыкали. Они понимали, о чём речь. Только Латип умолчал другое… Об этом я узнал от того же Гришки, а тот в свою очередь от взрослых. Оказывается, банщица обругала Латипову мать, сказала:

— Больше не пущу вас в баню. Парню уже надо жениться, а вы всё… Эх.

С такими невесёлыми воспоминаниями я и приехал с мамой в Обуховскую баню. Почему в Обуховскую, на другой конец города, а не поближе?

Накануне вечером я слышал разговор мамы с отцом.

— Зачем тебе с ребёнком переться в такую даль? Могли бы помыться в бане на Чорсу, — сказал отец.

— Там кругом лейки, обмылки, волосы… Кислым молоком тянет… Негигиенично! — ответила мама.

— Ладно, как знаешь, — махнул рукой отец.

Из беседы родителей мне непонятным показалось слово «негигиенично». Что-то плохое чувствовалось в нём.

И вот мы с мамой сидим на стульях в длинном плохо освещённом предбанном коридоре. Ждём своей очереди. А очередь, ой-ой, длиннющая! Какие-то тётки, старушки, девчонки. С тазами, с банным бельём, с вениками, мочалками… Резкий, громкий звонок, приглашающий мыться, слишком уж медленно продвигает очередь. А я очень не люблю ждать! Ёрзаю на месте, верчусь по сторонам. На моём лице сплошное страдание: скоро ли мы приблизимся к заветной двери, из которой изредка выходят помывшиеся счастливые тётки? Мама чувствует моё томление, гладит по спине и успокаивает: «Потерпи немного, сынок!» Моё плохое настроение замечает и девчонка чуть старше меня: большеглазая, с крупными солнечными веснушками, со смешной рыжей косичкой, конец которой затянут в худосочную «гульку». Она сидит впереди, тоже с мамой, и исподтишка дразнит меня: высовывает язык, раздувает щёки, как мой хомячок, строит рожки…

Я пытаюсь не обращать на девчонку внимания, а она распыляется пуще, и я не выдерживаю, показываю ей кулак.

— Кому это ты? — спрашивает меня мама.

— А пусть не дразнится, — говорю я.

А девчонка — вот ехидина! — как ни в чём не бывало, уже весело щебечет о чём-то со своей мамой.

Наконец, мытарство с очередью заканчивается, и для меня начинается новое испытание. Возле шкафчика, где запирается одежда, я ни в какую не хочу снимать с себя трусики: стесняюсь показаться голым! Вот-вот из глаз брызнут слёзы… Мама минут пять уговаривает меня раздеться. Говорит какие-то успокаивающие слова, а я боюсь поднять даже глаза. Дурачок! Совсем не понимаю: кому я нужен, кроме своей мамы? Голые тётки и девчонки проплывают мимо, будто меня и нет. Перекидываются словечками, смеются… А мне кажется надо мной. Но вот возле шкафчиков никого не остаётся. Пожилая банщица подходит к нам, о чём-то шепчется с мамой и тоже склоняется надо мной, мило воркует:

— Ну, что ты, ребятёнок, боишься? Видишь, вокруг никого нет. Я отвернусь. Смело снимай трусики и ступай за мамой.

Слова банщицы придают мне уверенности, я следую её совету.

Прикрывая тазиком перед, я следую за мамой, и мы оказываемся в клубах пара, журчащей и плещущей воды, множества женских теней и приглушённых голосов… Мама выбирает свободное местечко на бетонной скамье. Ошпаривает его из шайки кипятком, усаживает меня с тазиком и начинает мыть. И странно: я начинаю чувствовать себя здесь лучше и уютнее, чем в домашнем корыте. И мыло — земляничное — не так больно щиплет глаза, и мочалка, кажется, мягче. А главное: никто на нас не обращает внимания…

Вот мама в тазик снова набрала чистой воды, окатила меня, потом принесла ещё, поставила рядом, улыбнулась:

— Поплещись, а я пока схожу в парилку!

— Только быстрее, — заканючил я, проводив её тоскливым взглядом.

Я не любил и дома пластмассовые лодочки, уточек и лебедей: мы не взяли их с собой, как это делают другие… Куда как лучше играть в тазу с водой. Хлоп ладошкой, хлоп — ещё! Только брызги в разные стороны. За игрой я даже не заметил, как ко мне подкралась та самая девчонка, что в коридоре строила мне рожицы. Косичка её была расплетена, и я не сразу узнал бы в ней ехидину, если бы не веснушки и большие глаза.

Она молча села рядом.

— Мальчик, как тебя звать? — спросила ехидина.

Мне не очень-то с ней хотелось говорить.

— Коля, — пролепетал я.

— А меня — Катя, — представилась девчонка.

Как будто так уж мне нужно было её имя!

— А сколько тебе лет?

Я растопырил на правой руке пальцы, а на левой загнул мизинчик.

— Пять с половиной, — поняла моя новая знакомая.

— Угадала, — сказал я.

— Фи-и, тютя-растютя, — с каким-то превосходством просвистела ехидина. — Я думала, что ты старше… А я уже заканчиваю первый класс!

Мне стало обидно.

— Не думай, что я маленький, — сказал я, оправдываясь. — Я уже умею читать. Сам прочитал сказку «Курочка Ряба».

— Ха-ха-ха, — захихикала ехидина, ткнула меня мыльным пальцем в нос и, шлёпая резиновыми тапочками по лужам, растаяла в парах.

Откуда-то сбоку послышался её захлёбывающийся голосок.

— Ты представляешь, мамуля, — делилась она новостью со своей мамой. — Этот Колька уже читает, а ходит в женскую баню. Ха-ха-ха!

Слёзы унижения душили меня, я готов был от такого позора ревмя-реветь, не говоря о том, чтобы я сделал с этой ехидиной, будь я старше и сильнее…

И тут возле меня выросла какая-то тень.

— Мальчик, тебя обидели? — спросила тень.

Я с трудом стал поднимать голову: тень была настолько высокой, что глаза мои еле-еле достали её «макушку». Это была незнакомая тётя. Тётя-великан, тётя-Гулливер, как из сказки. Я таких высоких раньше никогда и нигде не встречал. Она улыбалась. Такая тётя никого не даст в обиду.

— Нет, — помотал я мокрым чубчиком.

Но тут на счастье появилась мама.

— Что случилось? — спросила она обеспокоено.

— Мне показалось, что мальчик плачет, — сказала незнакомая тётя-великан, и удалилась в сторону.

Уже после бани мама мне с гордостью сказала, что тётя, которую я принял за великаншу, была знаменитая баскетболистка Рая Салимова.

Таким оказался мой первый, и последний поход в женскую баню.

Источник статьи: http://mytashkent.uz/2014/03/26/kak-ya-mylsya-v-zhenskoj-bane/

Ступени возмужания. повесть гл. 1

Случай раннего детства, пожалуй, навсегда остался в моей памяти. Несмотря на то, что было мне всего пять лет, я его запомнил.

Мы с матерью пошли мыться в благоустройку к знакомым, поскольку в доме, где жили, не имелось горячей воды. Не знаю, почему, но никого кроме нас в квартире не было. Мама забыла взять мыло и крикнула мне из ванны. Я открыл дверь. Странно, я почти ничего не помню из того времени, а это помню. В ванной стоял пар, окутанная им мать, голая, мокрые волосы — она носила клубок и распущенными они у нее были длинными и пышными. Одна её рука закрывала грудь, а другая промежность, из-под ладони выглядывал темный кудрявый уголок…

Всего несколько секунд. Я положил мыло на раковину и выбежал, но эта картина навсегда осталась со мной.

Сказать, что я вижу сейчас её как женщину, думаю, — нет. Она моя мама! Ею и осталась навсегда. Но все же я не могу сказать и то, что эта картина меня не возбуждала потом, когда у меня появился интерес к противоположному полу. Иногда в подростковых мечтах она представала перед моим взором и вызывала эрекцию.

Впрочем, в то время эрекцию вызывало буквально все даже поездка в автобусе.

Лет в восемь, мы, с другом-одногодкой, увидели, за сараями, — рядом с уличным туалетом, не успевшую добежать девочку. Соседка, на год младше нас, писала прямо у дверей. Созрела идея обследовать. Конечно, никакого сексуального желания, ни я, ни мой друг тогда не испытывали. Это был очередной мальчишеский эксперимент на познавания всего и вся. Девочку мы заманили конфетами. Друг жил с бабушкой и родители откупались от него коробками конфет, на то время кошмарный дефицит. Привели к нему, — бабушки дома не было. После долгих уговоров и, наверное, двухсот грамм конфет, девочка согласилась раздеться.

Возможно, я бы и не запомнил этот эпизод, поскольку, на даче — у соседей, часто бегала голенькая дочка ни на много меньше. В общем, чем отличается мальчик от девочки, я уже видел, не так близко, но видел. Но она стала снимать не платье, — коротенькое, как тогда ходили все девочки, а трусики и вот это ощущение, что перед тобой девочка и ты знаешь: на ней нет трусиков, я запомнил.

Потом было самое тщательное исследование. Пока она лопала конфеты, мы с другом изучили промежность девочки полностью. Раскрывали половые губы, совали туда пальцы и нос. Друг даже пытался собезьянничать половой акт, — где он его увидел, живя у бабушки?

Писичка девочки, так как она недавно пописала, пахла мочой и видимо от нашего рьяного изыскания, она сикнула снова. Все мои пальцы были в моче, и рецепторы носа от этого запаха отходили потом дня два. Если честно, то мне это тогда не понравилось и, на какое-то время, я совсем потерял интерес к девочкам. Точно так же, как однажды, примерно в том же возрасте, перекурил — три пачки за два часа на троих друзей, и не мог смотреть на сигареты до армии.

После осмотра и последней конфеты из коробки, девочка с нами заигралась в какую-то игру и забыла у моего друга трусики, а его бабушка нашла. Девочку после долго не выпускали на улицу, мой друг честно отстоял в углу три часа, а я оказался в стороне — меня не выдали. От этого мне стало еще хуже. Осадок долго точил меня червем и не давал совести покоя.

Исключив девчонок из своего круга общения, я про них забыл, но постепенно природа брала свое. У нас во дворе было повальное увлечение пластилином, мы лепили из него солдатиков, танки, самолеты. В десять лет читал я с великой ленью и предпочитал в книгах картинки. И вот однажды, я увидел в энциклопедии скульптуру Афродиты и затаился желанием ее вылепить, но не просто так, а с открытым влагалищем. Конечно, получилось у меня не очень — нечто дикокаменное без лица и ног. Высотой моя Венера получилась сантиметров десять, но влагалище я вылепил досконально, — взял иглу и разделил промежность на половые губы.

Наверное, потому что промежность девочки меня не очень впечатлила, вспомнив прикрытый ладонью лобок матери, я налепил волосы. Старался как можно тоньше, но они все равно напоминали змеевидные локоны Горгоны. И это меня не удовлетворило в творчестве! Тогда я взял карандаш и углубил заточенный грифель. Получилось нечто вроде возбужденного женского органа. Откуда я это взял? Не помню. Довольный своим произведением искусства, я стянул с себя трусы и приложил то, что сотворил к писюну и он вдруг увеличился. Может, это было и не в первый раз — какие-то зачатки эрекции, но этот случай я запомнил.

Я положил свою Афродиту с собой в постель. Хорошо, что когда утром меня в школу разбудила мать — это уже был просто бесформенный кусок пластилина. Получив нагоняя за грязь под одеялом, я отправился в школу, рассказать другу о ночном приключении с греческой богиней любви.

До первого полноценного оргазма было еще целых три года, которые пролетели в краевых сражениях и вовсе не рыцаря за честь дамы сердца.

Мне исполнилось полных тринадцать, почти четырнадцать, как я всегда уточнял, если разговор заходил о моем возрасте. Я вытянулся в долговязого юнца. Близилось лето, и меня готовили к очередной отправке в деревню. Под Тобольском жили мой прадед, то ли троюродный, то ли четвероюродный, — лет под девяносто, и тетка, самая младшая его дочь, которой было тогда около сорока. Вот к ним во владения меня и собирались сослать до сентября.

Жили мои дальние родственники, можно сказать, отшельниками. Дед служил лесником в таежной глубинке на берегах Иртыша, а поскольку было ему тогда под девяносто, то на должности оформлена была его младшая дочь, из коренного населения Манси.

Мать тетки была рождена от заезжего промысловика, а, в свою очередь, с ней, перед самой войной, и прижил дочь мой дед. Для народа Манси ничего удивительного в том не было, да и, по большому счету, сейчас нет. В общем, город, тобольский интернат, ей пришлись не по душе, и она приехала в тайгу к уже тогда почти семидесятилетнему отцу, как только ей рассказали о нем родичи.

Мировоззрение этой женщины отличалось от общепринятого, и сегодня, изучив обычаи и традиции коренных народов Севера и Сибири, я могу сказать, что, возможно, она была деду не только дочерью, но и женой…

Нет не правильно. Тетка была ему дочерью, но в широких понятиях Манси.

Как и все дети от смешенной крови, в молодости она была красивая, словно куколка, а с возрастом начали проявляться черты Севера, в общем миловидная и приятная. По приезду в первый раз, когда я ее увидел — невысокой, коренастенькой, крепко сбитой, с малой формой груди, она мне сразу понравилась радушием и насмешила некоторой суетливостью. Степенный дед приложил ее метания крепким словцом, словно придавил. Дальше меж мной и тетей все пошло равномерно без скачков счастливой встречи.

Не знаю, почему у тетки не было детей, но их не было. С дедом они жили вдвоем. Несмотря на глушь, она была умной, начитанной женщиной. В доме деда имелась тщательно подобранная библиотека, как я потом узнал, когда-то он был офицером, служил в пластунском батальоне Его Императорского Высочества и даже в тайге без книг не представлял своего бытия. В общем, тетка была такая амазонка двадцатого века, и стреляла метко, и о Ромео и Джульетте могла мне поведать в ролях.

Первый раз я к ним приезжал, точнее меня привез к ним мой отец, в одиннадцать лет. Дом большой рубленый с крытым двором, где хозяйничал огромный волкодав — помесь волка и собаки с зелеными огоньками глаз. Мы быстро подружились. Я его прикормил ватрушками, он их, не жуя, сглатывал налету.

С собакой мы бегали на пляж, — пустынный плес на Иртыше, с дедом собирали грибы, косили сено, а с теткой ходили по ягоды. Правда всего пару раз, поскольку она сильно ругалась, если я, подобрав одну ягоду, не заметил и потоптал десяток.

Ничего особенного в то первое лето, в плане сексуальности, у меня не было, не считая, что в бане я парился вместе с теткой, но она была в рубахе. Если через мокрую ткань там что-то и проглядывало, — если честно, в одиннадцать лет меня мало интересовало. Вокруг было столько много интересного, что я забыл напрочь о своих экспериментах с пластилином.

После меня, обычно, в баню шел дед, он никогда не мылся со мной. Только уже на раскаленную каменку. Однажды, после того как тетка меня безбожно отхлестала березовым веником и осталась в бане с дедом, — его она тоже скребла и хлестала часа два не меньше, я увидел вывешенную во дворе мокрую рубаху.

Конечно, у тетки была не одна рубаха, но сейчас я думаю, что перед дедом она не стеснялась. Да и выдержать тот пар, что тетка нагоняла деду, в рубахе было просто не возможно…

Мое сознание еще было девственным, но как человечек сугубо городской культуры, после бани я сразу требовал от тетки плавки из своего чемодана. Она с улыбкой выдавала мне трусы, что привезла для меня из города. Я сначала сопротивлялся, но потом сдался, поскольку дед из бани выходил в длинной рубахе, из-под которой были видны его жилистые старческие ноги. Трусов он летом вообще не носил, надевал лишь сшитые теткой холщевые порты — просторные штаны на завязке, и рубаху.

Так я и ходил в трусах во дворе, а в плавках бегал с волкодавом на плес. Намеки тетки, что в округе на несколько километром кроме меня, ее, деда и собаки с живностью никого нет, я игнорировал.

Ближе к школе меня забрал домой отец, а вот зимой ко мне начали приходить воспоминания на тему: как я провел лето, окрашиваясь в эротические тона.

Часто передо мной рисовалась картина, будто бы тетка прошла мимо моей кровати голой, посмотрела в мою сторону, томным дыханием всколыхнув грудь.

Вставала она рано в пять, а то и раньше, — подоить корову, покормить пернатую живность и т.д. Растопить русскую печь. Во дворе стояла газ-плита, но архаичный дед ее не признавал, — еду тетка готовила только в печи. До сих пор не могу сказать с полной уверенностью, было ли это на самом деле или виденья тетки обнаженной в утренних заботах, результат гормональных изменений в моем организме. Выдаваемый за правду сон, причем уже дома, зимой, с ощущениями неудобства в плавках.

К весне мои воспоминания вперемешку с ведениями настолько стали реальными, что я частенько просыпался с последствиями. Наблюдая при стирке за моими ночными поллюциями, мать начала настаивать на трусах. В то время, в эпоху всеобщего помешательства на нейлоне, для меня это было немыслимо. Но воспоминания о деде и тетке, я согласился. Трусы дали мне больше свободы и поллюции временно прекратились или почти прекратились.

Летом я мечтал вернуться к деду. Меня тянуло в эту загадочную глушь, где буквально все было по-другому, но родители получили отпуск летом и мы всей семьей поехали в Киев, где у нас тоже были родственники. Зимой я уже сильно заскучал, по деду, тетке, волкодаву и с весны начал просится к ним.

Мать мне добыла путевку в какой-то престижный пионерский лагерь, но я заявил, что поеду только к деду и в знак протеста снова начал носить нейлоновые плавки, — поскольку в пионерлагере, пацаны старшей группы в трусах не ходят. В результате моего демарша, менять мне их пришлось каждое утро. Так как о мастурбации я еще не узнал, мой повзрослевший организм справлялся с проблемой сам, и довольно активно.

Перевалив за сорок, я могу предположить, что проблема моих юношеских поллюций не могла быть не замеченной матерью, но вот как натолкнуть меня на выход из такого положения, она не знала. И в самом деле, должен же я был как-то сам дойти до мастурбации, но этого почему-то не происходило. Это сегодня мальчишки могут говорить об этом друг с другом или родители могут рассказать, — подсунуть соответствующую информацию через инет, в книге и т.д., а тогда это было великим табу, о котором все знали и, в то же время, молчали. Посоветовавшись с матерью, отец решил отвести меня к деду, — на природе я быстрей найду выход сам…

До дедовских владений, — от конечной рейсового автобуса из Тобольска, было еще километров сто, которые мы со встретившей меня теткой преодолели на уазике местного лесхоза. Отец не поехал с нами, вернулся в Тобольск — в поезд и домой, поджимали отгулы.

Трясло нас по ухабам добро, а так как я был в плавках еще с поезда, — мы с отцом ехали в плацкарте и трусы бы я не надел даже под страхом смерти, — то, и вытрясло с меня некое количество спермы, как через края переполненного сосуда.

По прибытию, как обычно — баня. Пока тетка хлопотала, её растапливая, я немного поиграл с волкодавом и пошел в удобства на улице.

К своему удивлению, когда я отогнул край плавок, то на крайней плоти обнаружил обилие склизкой массы. Какой она была, сквозь пробивающиеся в щели солнечные лучи увидеть было сложно, но то, что масса липкая, тягучая, говорило мне — это совсем не моча! Я автоматически измазал в ней палец и понюхал. Пахло чем-то терпким или пряным.

Совсем незадолго до этого, я с другом баловался импортной зажигалкой. Как-то у меня получилось, — долго горевшая, нагретая зажигалка зацепилась за внешнюю сторону кисти. Обжигаясь, я дернулся и содрал первый слой кожи, рана, с небольшой неправильный квадрат, быстро наполнилась сукровицей. То, что я обнаружил у себя в плавках, было очень похожим по запаху и имело такую же липкость. Я всерьез подумал, не припалил ли кончик в уазике?

Три вопроса терзали меня: чем? как? и почему не больно? С ними я и побежал в большую комнату рубленой пятистенки. Стянул в своей комнате плавки, чтобы убедится, что мое отличие от девочки еще на месте, а не содралось, словно на руке кожа.

Стоявшего в оторопи, в рубашке на голый зад, меня и нашла тетя.

— Решил переодеться? — спросила она.

— Да, — ответил я, держа в руках мокрые плавки.

— Давай, — протянула она руку, — как попаришься, сразу и постираю, чтобы зазря воду не греть.

Мне ничего не оставалось, как отдать плавки со следами спермы. Слова: сам, постираю, она бы просто не поняла. Мне не хотелось вызвать спор и заострить на этом внимание, да, если честно, то я вообще не соображал что говорю, делаю. Наверное, нечто подобное испытывает девушка при первых месячных.

Я старался не поворачиваться. Тетя сама подошла и взяла у меня плавки. Краем глаза в зеркало комнаты я увидел ее улыбку. Она была мимолетной.

Тетя вобрала в руку мои плавки, — чувствуя их влагу, и кивнув на стул, положенные к моему приезду трусы, сказала:

— Надевай, Хотела после бани выдать, но ты же в рубашке по двору не пойдешь. Или пойдешь? Помоешься, а там и наденешь чистое.

В баню я пошел в трусах. Мне так было страшно оказался без них. И не потому, что я стеснялся. Мне было не до того, в мозгу билась мысль: что же у меня там произошло? Пока я дошел до бани, то ли от мыслей, то ли от того, что я так и не вытерся, на них появилась пятнышко.

Тетя увидела и ласково так проворчала:

— Говорила же! Ладно, все равно стирать…