Стихи Саади над входом в здание ООН
Эти стихи, вернее первые четыре строки, написаны в персидском оригинале и других языках прямо над входом в здание ООН в Нью-Йорке (я сам тоже видел еще в далеком 2002 году, когда нас водили туда на экскурсию). Вот мой вариант перевода:
Все люди части тела одного,
Субстанция созданья ведь одна.
Коль части тела больно будет в жизни,
Другим частям не даст покой она.
Коль безразличен ты к труду других,
Зря честь людская, знай, тебе дана.
Саади «Гулистан»
19.08.2015
Оригинал на таджикском такой:
Бани одам аъзои якдигаранд,
Ки дар офариниш зи як гавхаранд.
Чу узве ба дард оварад рузгор,
Дигар узвхоро намонад карор.
Ту, к-аз мехнати дигарон бегами,
Нашояд ки номат монанд одами!
Абу Мухаммад Муслих ад-Дин ибн Абд Аллах Саади Ширази (1210-1291) — великий персидский и таджикский поэт-моралист, представитель практического, житейского суфизма. Творческое направление – исламский мистицизм, этика. Саади написал много стихотворных и прозаических произведений, причём в качестве поучительных примеров очень часто пользовался личными воспоминаниями из своей скитальческой жизни.
В 1257 г. он написал поэтический трактат «Бустан» («Плодовый сад»), где в десяти главах стихами изложена суфийская философия и этика, подкрепляемая занимательными притчами и рассказами. По глубине поэтического чувства и по высоте нравственных идей «Бустан» — одно из величайших произведений всей суфийской литературы. Однако не «Бустан», а «Гулистан» (= «Цветочный сад» — писан прозой вперемежку со стихами, в 1258г.). «Гулистан» имеет своеобразную прелесть народности, потому что пересыпан множеством пословиц и поговорок.
Прочие произведения Саади, составляющие до двух третей его дивана, относятся преимущественно к лирике. Основной заслугой Саади видится то, что в своей газели он сумел соединить дидактику суфийской газели с красотой и образностью любовной газели. Каждый бейт в ней можно прочитать как в любовном, так и в философско-дидактическом ключе. Продолжателем этой традиции является другой великий персидский поэт Хафиз Ширази.
Источник статьи: http://stihi.ru/2015/08/19/2536
Рассказ Алишера, или один день неизвестной войны
Рассказ Алишера (или один день неизвестной войны)
Бани Одам аъзои якдигаранд
Ки дар офариниш зи як гавхаранд
Чу узве ба дард оварад рузгор
Дигар узвхоро намонад карор
Ту к-аз мехнати дигарон бегами
Нашояд ки номат ниханд одами
(Саади)
Все племя Адамово — тело одно,
Из праха единого сотворено.
Коль тела одна только ранена часть,
То телу всему в трепетание впасть.
Над горем людским ты не плакал вовек,—
Так скажут ли люди, что ты человек?
(перевод с таджикского/персидского)
Когда в городе поселяется страх, то он становится каким-то чужим. Свой и не свой. И люди тоже и свои, и не свои. Не поймёшь, кто враг, а кто друг. Это ведь гражданская война. Самая подлая из войн.
Мирный, солнечный день стонет, когда его прошивают автоматными выстрелами. Сразу, даже в полдень, как будто, наступают сумерки. Вы слышали автоматные очереди в городе? Слышали каким эхом отдают выстрелы в кварталах? Это не эхо. Это стоны мирного дня. Ведь его прострелили. Через простреленные раны дня, вытекает само спокойствие, день сдувается и сморщивается как проколотый жёлтый шарик. Он нехотя становится серым, хотя солнце продолжает светить. Сразу, за спокойствием, уходят и смех и веселье. Они тоже покидают то пространство где звучат выстрелы. Они уходят молча, обреченно, и с обидой. Ведь ими пренебрегли. С их уходом, в воздухе освобождается место. В это освободившееся место, проворненько, вселяется страх. Жуткий страх. Злой страх. Он на долго поселяется в моём, когда то весёлом, городе.
В городе, откуда не возьмись, появляются люди, нет, скорее нелюди, которые с распростёртыми объятиями привечают страх. Им нравится, когда в городе поселяется страх. Им радостно, когда людям становится страшно.
И, странное дело, в мирные, спокойные дни этих нелюдей не замечаешь. Они тихо ходят рядом с тобой, но их не видно. Нет того самого страха, который их и проявляет. Хотя изредка можно почувствовать мрачный холодок их дыхания, когда они, случайно, оказывютя рядом с тобой. Но они не зримы.
А как только в городе появляется страх, они, эти самые нелюди, тут как тут, готовенькие преданно служить ему, страху. Нехорошие они, нелюди, чернодуши. Они очень любят войны, особенно гражданские войны. Во время этих войн, они с радостью срывают свои, порядком надоевшие им, маски приличия, как неудобную одежду, и проявляют свои истинные лица. Мрачные лица. Злые лица, с акульими глазами из грязного стекла. От их взгляда всегда веет холодком.
Они любят объединяться в своры. Гражданская война это, как известно, безвластье, беспредел, беззаконие. Отныне, законы устанавливают они, эти самые своры, слуги страха.
Страх поселился в моём городе, в городе Шаирабаде
Это было в конце холодного декабря. Низкое небо было покрыто темными тучами и казалось до туч можно дотронуться рукой, даже воздух был сплющенным и густым. Воздух был простреленным.
Это был первый день гражданской войны в городе среди гор. Было необычно видеть ревущие бронетранспортёры с чёрными шлейфами дыма, снующие по асфальтированным улицам города. Пахло порохом и недогоревшей соляркой. Голые деревья и злые БМП придавали городу очень мрачный вид. В городе не было власти. Царила жестокая и беспредельная вседозволенность. Кто с кем воевал, невозможно было разобрать. Небольшие группы людей с красными и белыми повязками на предплечьях носились по городу, стреляя друг в друга. Крики, стоны и причитания. Плакали и женщины, и мужчины, возле убитых родственников.
Какая то группа, с красными повязками на руках, силой тащила безоружного, не молодого уже, мужчину к стене детского сада «Солнышко». Мужчина сопротивлялся, и плачем в голосе кричал:
— Да не виноват я. Я простой учитель, отпустите меня.
Никто даже не пытался услышать его. Люди просто обезумели. Учителя поставили к стенке, и отступя на несколько шагов назад, кто то из группы выстрелил очередью по нему. Бедный учитель выставил ладони вперёд, как будто защищаясь от пуль, но тут же отлетев назад упал у стены, как силой брошенный пластилин, совершенно обездвиженный, свесив ноги в бетонный лоток. От побеленной стены отлетела штукатурка, и появились серые выбоины от пуль. Учителя застрелили, потому что у него был «горский» говор. О, времена…
Я почувствовал сильный приступ тошноты.
-Эй, ты, длинный, отведи в сторону и пусти в расход эту сволочь, — крикнул мне один из боевиков. Именно так: «пусти в расход». Это выражение было очень популярным среди боевиков во время гражданской войны в Таджикистане, и многие приговоренные, часто не понимали, что же это значило «быть пущенным в расход», и продолжали наивно улыбаться.
Я нехотя подошёл к нему. Это был командир боевиков. У него было некрасивое длинное лицо с близко расположенными глазами. Рот напоминал пасть акулы, с втянутым к горлу подбородком, да и взгляд был акульий, без малейшего проблеска интеллекта. Так, мутные стёклышки. Я про себя его так и прозвал, «Акула». Рукава его пятнистой камуфляжной формы были засучены и у запястья виднелась татуировка напоминающая якорь. Были видны следы попыток вытравить рисунок, так как теперь якорь напоминал большой зелёный крючок нарисованный пунктиром. На правом плече у него висел автомат, к которому были пристегнуты три магазина перемотанные синей изолированной лентой, из которых зловеще торчали острые наконечники патронов, медного цвета. В нагрудном кармане, справа, торчала рация, с короткой, прорезиненной антенной.
Три других боевика, его сотоварищи, так же были одеты в пятнистые военные куртки и штаны. Только у одного вместо штанов были выцветшие джинсы. Все трое были вооружены автоматами. Чувствовалось, что боевики побаиваются своего лидера. Они не подходили к нему близко, сторонились его как заразного больного. Было в нем что то отвратительное и страшное, нечеловеческое.
Сегодня утром он застрелил, у меня на глазах, парня ехавшего на велосипеде, только из за того, что тот увидев боевиков, которые лишь своим видом, внушали ужас на всех, повернул обратно и стал убегать. Ему не хватило каких то сантиметров, чтобы повернуть за угол. Акула не прицеливаясь пустил очередь по нему и попал. Убитого я знал, мы учились в одной школе, я не помнил его имени. Но помнил, что он был совершенно безобидным человеком, стеснительным и тихим парнем.
— Длинный, почему я должен повторять тебе дважды, иди и пусти в расход эту сволочь.
— Меня зовут Алишер, — как можно равнодушнее сказал я ему.
Акула сверкнул на меня своими акульим глазами и брызгая слюной, произнёс:
— Запомни, Длинный, нынче я пахан в твоём сранном городе. Как я тебя назову, так и будешь называться! Всё, что я назову так и будет называться, и всё что я прикажу, будет выполняться бесприкословно, понял?!
Я промолчал.
— Иди и пристрели эту сволочь.
Я посмотрел на того, на кого он указывал.
Это был мальчик лет пятнадцати переодетый в женскую одежду. Сволочью Акула и называл этого мальчика. И именно его он предлагал мне пустить в расход.
На мальчике было длинное женское, почти до пят, платье красного цвета с крупными желтыми цветами. Голова была покрыта большим темно зеленым платком. Дорога, на котором его схватили, вела к реке Пяндж. «Бедняга, видимо намеревался переплыть реку и спастись на том берегу, в Афганистане», подумал я.
Мальчик весь дрожал как новорожденный щенок и постоянно твердил:
— Не убивайте меня, не убивайте меня.
Он был в таком возрасте, когда кожа еще по детски нежна и щеки не утратили следы детских румянцев. У него были большие зеленые глаза, полные страха. Я его не знал. Да, я многих не узнавал в своём городе, потому что, всего месяц назад, в ноябре, вернулся из Душанбе, когда распустили студентов. А до института, три года прослужил на Балтийском флоте. В Шаирабаде я не был, почти, семь лет.
Почему Акула захотел, чтобы я исполнил этот жуткий приговор я догадывался.
Скорее всего, они хотели проверить меня на благонадежность. Они примкнули меня к себе сегодня утром. Эти боевики были пришлые южане, не из Шаирабада. Они с утра ходили по домам и рекрутировали себе новобранцев. Только перед самой войной, я узнал, что оказывается, этнически, я был южанином, но родился и вырос в городе, в котором большинство были сторонниками «горцев». Вот такие вот дела. Каким-то образом у боевиков оказались списки и адреса всех южан из нашего города. Они рекрутировали себе сторонников из среды местных этнических «южан»
«Зря не послушался отца», подумал я в эти мгновения. Он строго на строго запретил нам, братьям, участвовать в этой бессмысленной войне. Отец, так и сказал: «Это не война, это сумасшествие. Слушайтесь меня, и не сходите сума. Не марайтесь об это, если хотите смело и честно смотреть людям в глаза, когда всё это безумие закончится»
Но, сегодня утром, когда боевики с автоматами, с нервным видом ворвались к нам во двор, отца дома не было. Они прочитали наши имена, затем указали на моего старшего брата, у которого четверо детей, и скомандовали:
— Ты идёшь с нами.
Возражать было опасно.
— Он плохо слышит, — вмешался я. — Можно я пойду вместо него. То, что брат слышит плохо, я придумал, даже, как то неожиданно для себя, чтобы защитить его.
— Годится, оружие дома есть?
— Нет, — ответил я, что было правдой. Отец запретил.
— А если найдём?
— Проверьте.
— Хорошо, у нас нет времени. Пока будешь заправлять рожки автоматов, пошли, — скомандовал их командир.
Вот так я оказался с ними.
Теперь они испытывали меня, на благонадёжность.
— Дай ему свою пушку, — крикнул он на боевика в джинсах. Тот медленно снял с плеча автомат, снял с предохранителя, и глядя мне в глаза протянул его мне. Я медленно взял автомат в руки.
Мальчик весь побледнел. Его пересохшие губы что то шептали. Я не мог разобрать. У меня в ушах звенело. Отец был совершенно прав. Это не война. Это сумасшествие. Это безумие. Веками выработанная таджикская пословица гласит: «Чизе, ки пир медонад, пари намедонад», то есть «То, что знает старый, не знает даже пери (ангел)».
— Пошли, — сказал я мальчику, направляясь в сторону ворот детского сада. Мысль работала сбивчиво. Я не знал, что я делаю, лишь бы оттянуть время, хотя бы мгновения.
— Нет, Длинный, пристрели здесь. Сейчас же…
Ох, и нелюдь же этот Акула. Скорее всего из уголовников, промелькнула у меня догадка.
В это время раздались автоматные очереди, и из-за угла с грохотом вырулил БТР впереди которого, отстреливаясь, бежала группа людей. Мы стояли посреди дороги, и бронированная громадина ехала прямо на нас. Мы разбежались. Я и мальчик оказались с левой стороны дороги, у бетонного лотка. А «Акула» со своими боевиками оказался на другой стороне. БТР остановился между нами и началась беспорядочная стрельба. Кто в кого стрелял невозможно было разобрать. Я схватил мальчика за рукав рубашки и мы вместе залегли в бетонный лоток. Он оказался впереди меня, и я знаком показал ему ползти. Мальчик извиваясь как змея стремительно пополз впереди меня, перед моим носом мелькали его рванные замшевые кроссовки. Я даже не заметил, что на дне лотка текла ледяная вода. Проползая мы наткнулись на свесившиеся ноги расстрелянного учителя. Он шевелился. «Слава Аллаху, живой» мгновенно промелькнула мысль. Стрельба не прекращалась ни на минуту. Мальчик полз быстро, я едва успевал за ним. Единственной мыслью было подальше отползти от этого страшного места. Я боялся поднять голову, и лишь краем глаза заметил, что мы доползли до ворот Дома Пионеров. Быстро схватив мальчика за кроссовки я остановил его. Он притих. Я указал ему на ворота Дома Пионеров. Мы вместе выкарабкались из лотка, и ползком пересекли улицу. И лишь оказавшись в саду Дома Пионеров мы остановились. Тут я заметил, что всё ёще держу в руках автомат, переданный мне одним из боевиков.
— Ака, маро на парон (Брат, не убивай меня, таджикский язык), — жалобно молил мальчик.
— Молчи, и беги со мной, — тихо ответил я ему.
Через некоторое время мы оказались в камышовых зарослях, на берегу реки Пяндж. Граница была открыта. Российские пограничники в эти дни, казалось, сохраняли нейтралитет, и не вмешивались в конфликт
Мальчик был совершенно растерян, и ничего не понимал, что происходит. Он то ли примирился со своей участью, то ли находился в шоке, но он безоговорочно исполнял всё что я просил.
Вдруг он внезапно посмотрел на меня своими зелеными глазами. Это были не детские глаза, это были глаза мудреца. Я опустил автомат, близко подошел к мальчику и тихо спросил
— Плавать умеешь?
Он не отвечал. Мне кажется он не видел ни меня, ни серого неба, не чувствовал ни холодного воздух ни запаха тины идущего от реки.
Вдруг он вздрогнул, как будто от холода. Он вновь вернулся в эту реальность.
— Что?- с удивлением и хрипотцой в голосе спросил он.
— Плавать умеешь? — повторил я, чуть громче.
— Нет… да, умею, — ответил он. Было видно, что он цеплялся за мизерный шанс. Я понял, что плавать он не умеет
— Сними платье, тебе в ней будет не удобно переплывать реку. Сейчас река обмелела, я покажу тебе брод. Главное держись на ногах, не падай. Встань лицом против течения, так легче противостоять течению. Понял?
— Ты мне в спину не выстрелишь?
— Вот смотри, — я показал ему отстегнутый рожок и выбросил его в реку. Магазин булькнул и мгновенно исчез в темно-зеленой воде Пянджа. Минуту поколебавшись я далеко забросил и сам автомат.
Мальчик неуверенно вошёл в воду и не отрывая взгляда от меня пошёл по броду…
Кто, обвинит меня в том, что я отказываюсь воевать? Где вы, долбанные ораторы на митингах, затеявшие эту войну? Куда вы все попрятались? Ради чего вы всё это затеяли? Разве стоят ваши эгоистичные амбиции жизни вот этого мальчика, вброд, дико озираясь на меня, неуверенно пересекающего холодную реку. Реку дающую ему шанс выжить, выжить на чужом, афганском берегу. Счастья и удачи тебе мальчик! Если сможешь, прости жадных взрослых затеявших эту войну…
Я сидел среди зарослей камыша и смотрел на удаляющую хрупкую фигуру мальчика. Он шёл очень осторожно, но уже ближе к противоположному берегу его, всё-таки, сбило течением с ног, но он немного побарахтавшись зацепился за колючие кусты джуды и выполз на берег.
И только тут я заметил, что у меня по щекам текли горячи слёзы…
Стрельба в городе затихла.
Возвращаясь обратно домой, в заброшенном саду Дома Пионеров я встретил старую бездомную овчарку, которая завиляв хвостом подбежала ко мне. Она ко всем относилась одинаково ласково. Мне внезапно стало тепло, словно хмель распространилась по нутру. Я не могу выразить словами ту любовь, которую я испытывал в тот момент к собаке. Но причину этой любви я знал точно. Я любил её потому, что она не могла брать в лапы автомат и нажимать на курок. Я любил ее потому что она была нейтральна на этой войне. Я любил ее потому что она не разделяла людей на горцев и южан… В тот момент, я этому псу доверял больше чем людям. Я нежно погладил её по холку и осторожно удалил сухие колючки репейника прилепившиеся к ее полинялым бокам. Она робко пыталась лизнуть меня по лицу, но видимо уловив моё настроение передумала. Я обнял её за шею, она перестала вилять хвостом и замерла. Мне казалось, что она пыталась утешить меня. Жаль что собаки не могут говорить. Мне кажется, что они могли бы сказать людям что то очень мудрое и важное.
Источник статьи: http://proza.ru/2011/03/05/1340
