ilovemoscow
ilovemoscow Полезное о столице
Новые грани любимого города
История про то, что два раза не вставать
Продолжение банной темы от 
berezin :
Рогожские бани исчезли так, как исчезли Сущёвские – на их месте не дом, а пустое место.
Память народная стёрла этот момент – а вот крайние даты дела «Рогожских бань Управления бытового и коммунального обслуживания Дзержинского района (Коммунального треста Ждановского района) – 1957-1970.
Удивительно то, что это небольшое, по московским, конечно, меркам, место, связано с тремя банями, располагавшимися кучно. Городское начальство, как мы помним, ещё с начала XIX века старалось бани рассредоточивать, но тут рядом до конца XX века стояли бани Рогожские, Трудовые и Хлебниковские. (Не говоря уж о том, что в 1915, скажем, году, Рогожские бани стояли на Крутоярском переулке, скатывающемся к Яузе, ныне пустынной улице).
Конечно, Рогожских бань, вернее «Рогожских бань» в смысле самой привязки к Рогожской слободе было несколько – и в разные времена бани с таким названием вырастали, как грибы, в разных местах. Я, было, даже начал сомневаться, не соединяются ли в памяти местных жителей Рогожские, скажем, и Хлебниковские, что находились в пределах прямой видимости друг от друга.
Тем более, и адрес у Рогожских указывается странный – «Площадь Ильича, 51».
Надо оговориться, что то пространство, что открывается человеку, вышедшему из метро «Площадь Ильича», называется площадь Рогожская Застава. Теперь это площадь, расположенная поверх Рогожской Сенной площади (или просто – «Сенной площади»), и старой площади Рогожской Заставы.
Тут, собственно и проходил Камер-Коллежский вал, на котором находилась в XVIII веке застава.
Тут же, много ранее находилась Рогожская ямская слобода, именованное по направлению на село Рогожь, что стало городом Богородском, потом переименованным в Ногинск.
В 1919 году Рогожская Сенная площадь переименовали в площадь Ильича.
В 1923 году площадь Рогожская Застава переименована в площадь Застава Ильича.
В 1955 они слились.
В 1994 вернулось, наконец, прежнее имя.
Теперь мы можем вернуться к нашим баням.
Несмотря на довольно большой номер дома, это не опечатка, повторяется он в справочниках разных лет. Причём Хлебниковские бани назывались в тридцатые-пятидесятые годы прошлого века банями №1 Банно-прачечного треста Пролетарского района, бани на Заставе Ильича – банями № 2, а Трудовые бани – № 3.
(Четвёртый номер имели бани по адресу Крутицкое вал, 3, пятый – новые Тюфелевские бани, и шестой – бани в Рогожском посёлке).
«Наши» Рогожские бани стояли у самой площади, на их месте ныне паркуются машины и начинается палисадники многоэтажек по чётной стороне Рогожского вала.
Место-то (в широком смысле) у них было особенное – эти места давно связаны со старообрядцами, с их обособленной жизнью.
Павел Богатырёв [1] в своих воспоминаниях пишет: «Рогожская застава была одною из самых оживленных застав. Все прилегающие к ней улицы и переулки были сплошь заселены ямским сословием и спокон веков живущими здесь купцами и мещанами. Большинство этих обитателей принадлежало к древлепрепро-славенной вере “по Рогожскому кладбищу”. Эта жизнь по-древлепрепрославленному создала особый быт, выработала свои условия; здесь нравы и обычаи резко отличались от остальной Москвы, особенно от её центра. Пришлый элемент появился здесь только с постройки Нижегородской железной дороги [2] . Новизна, принесенная этими пришельцами, долго не прививалась к старому строю жизни, но, в конце концов, одолела, и Рогожская, как хранительница старых заветов, рухнула и слилась под давлением духа времени с остальным обществом.
Рогожская Палестина велика – в ней в конце шестидесятых годов было пятьдесят две тысячи коренных жителей, девятнадцать церквей и пять монастырей да ещё Рогожское кладбище. Жизнь тогда была здесь замкнутая, постороннему почти невозможно было проникнуть сюда.
Я, уроженец Рогожской, прожил в ней почти сорок лет, насмотрелся на жизнь её обитателей и сам жил такою же жизнью, пока судьба не выкинула меня на иную дорогу. Жизнь, замкнутая и тихая для постороннего наблюдателя, катилась привольно, широко, согласно нашему понятию о ней, и мы, молодежь того времени, срывали ягодки этой жизни, и мёд не только, как в сказке, по усам тёк, а и в рот попадал. Эта замкнутость и ‘ежовые рукавицы” старших и вызывали нас на простор. Да и сами старики, хоть и осторожно, хоть и тайком от других, но жили тоже, пожалуй, не хуже нас. Им, видите ли, можно, а нам – грех. Иной отец семейства так тряхнет мошной, что небу жарко, а мошны были здоровые. Особенно у “Макария” разгуливали наши почтенные главы семейства,– куда уж нам: мы в шампанском певичек не купали, а жаркими объятиями да горячими поцелуями наслаждались.
Театров бесовских мы не знали, да и знать не хотели; литература для нас была тоже звук пустой. Дальше “Францыль Венециана” или “Гуака, или Непреоборимая верность” и тому подобных произведений мы не шли, да и то их читали больше девицы – тогда ещё барышнями не звали их,– а мы, парни, совсем не брались за книгу.
Сплетни, конечно, ходуном ходили, и немало было греха из-за них, но без этого уж нельзя.
Крепко держали наших девиц домашние аргусы [3] – так во все глаза и глядели за каждым их шагом. Тяжеловато было нашим девицам, и ходили они с опущенными глазками, как бы выражая сугубую скромность.
Сидеть день-деньской за пяльцами да взглядывать иногда на редко проходящих людей в окно, всё заставленное геранью, настурцией, резедой,– не особенно весело. Иная, может быть, что-нибудь и прочла бы, да нечего, да еще не велят читать книгу, напечатанную по-граждански,– грех, а читать давно уже знакомый псалтырь – скучно. Запела бы иная песенкy, высказала бы, что накипело у неё на душе, да нельзя,– глядишь, или бабушка, или дедушка молятся, либо духовное читают,– помешать можно, в соблазн ввести.
Пройтись прогуляться – и думать не смей. Против этого гнета зарождался протест, и девушки спешили замуж, лишь бы вырваться на относительную свободу, оттого у нас и свадьбы не переводились всю осень и зиму. Вот на этих-то свадьбах и улыбалось счастье молодежи, а иногда и “дело” зачиналось, то есть новая свадьба.
По субботам и особенно перед большими праздниками ходили в баню. Женщины ходили гурьбой, всей семьей, а семьи бывали большие. Это было какое-то торжественное шествие – с узлами, со своими медными тазами, а то грех из никонианских мыться. В банях теснота, шум, возня и часто брань. За такими семьями часто посылались дровни, так как из бани идти пешком тяжело. В такие дни по улицам целый день двигался народ в баню и из бани, и у всех веники, которые тогда давали желающим даром, а желающие были все – веник в доме вещь необходимая.
– Вон Толоконниковы в баню поехали, – говорит кто-нибудь, глядя в окно.
И действительно, внушительных размеров лошадь с трудом тянет воз, нагруженный дебелыми мамашей, тетеньками, дочками, племянницами, дальними родственницами и маленькими детишками, у которых в руках баночки, пузырьки, которыми они забавляются в бане, играя водой, и почти у каждого крендель или баранка, которые они для забавы и жуют дорогой. Послебанное чаепитие было довольно торжественно»…
Пишет Богатырёв и о месторасположении этих бань: «Недалеко от Андроньева монастыря находились Рогожские бани; они были довольно грязноваты, и больше ходили в другие, тоже на Яузе, но подальше, в так называемые Полуярославские, около которых существовал развеселый трактирчик, где играл знаменитый во всем округе торбанист [4] Говорков» [i] .
Новые Рогожские бани стояли прямо на углу, жителями были любимы, и любви этой способствовала сама жизнь Рогожской заставы – заводы, фабрики, рабочий люд, рядом – железнодорожная станция, с которой выходили в город те, кому не нужно было в центр Москвы, а кто приехал из дальних пригородов и области именно сюда.
И, чтобы два раза не вставать:
[1] Богатырев Павел Иванович (1849-1908) – русский артист оперы (тенор). Родился в Рогожской слободе в Москве в семье старообрядцев. Закончил Мещанское училище в 1863 году. В 1874-м дебютировал как певец на сцене Кивеского городского театра в опере «Иван Сусанин». Вернувшись в Москву пел в Большом театре. В 1880-х годах создал народный хор, который, впрочем, из-за недостатка денег распался. Под конец жизни выступал на эстрадах в парках и в ресторанах. Пётр Богатырёв – автор воспоминаний «Московская старина», а так же рассказов и стихов.
[2] Московско-Нижегородская железная дорога строилась с 1858 по 1862 год, около Рогожской заставы проходил участок Москва-Владимир. У Рогожской, потом ставшей «Площадью Ильича» находилась платформа «Серп и молот», названная так по стоящему рядом заводу. В знаменитом романе Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки» эта платформа упоминается неоднократно: «Граждане пассажиры, наш поезд следует до станции Петушки. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная, далее по всем пунктам, кроме Есино.
В самом деле, причем тут водка? Далась вам эта водка. Да я и в ресторане, если хотите, прижимал его к сердцу, а водки там ещё не было. И в подъезде, если помните, – тоже прижимал, а водкой там ещё и не пахло. Если уж вы хотите все знать,– я вам всё расскажу, погодите только. Вот похмелюсь на Серпе и Молоте, и. »
Первое издание “Москва – Петушки”, благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получал с тех пор много нареканий за главу “Серп и Молот – Карачарово”, и совершенно напрасно. Во вступлении к Первому изданию я предупреждал всех девушек, что главу “Серп и Молот – Карачарово” следует пропустить, не читая, поскольку за фразой “И немедленно выпил” следуют полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы “И немедленно выпил”. Добросовестным уведомлением этим я добился только того, что все читатели, в особенности девушки, сразу хватались за главу “Серп и Молот Карачарово”, даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы “И немедленно выпил”. По этой причине я счёл необходимым во втором издании выкинуть из главы “Серп и Молот – Карачарово”, всю бывшую там матершину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а, во-вторых, не будут оскорблены».
Так, чрезвычайное благочестие Рогожской заставы сменилось спустя столетие алкогольным карнавалом и одной из самых знаменитых фраз русской литературы.
[3] Аргус – великан, что стерёг Ио, возлюбленную Зевса. Аргус (по Гесиоду) имел четыре глаза и никогда не спал. Был, впрочем, убит Гермесом, по одной из версий мифа, усыпившего его игрой на флейте.
[4] Музыкант, играющий на торбане – разновидности бандуры (его ещё называли «панской бандурой»). Торбан имел от тридцати до сорока струн.
[i] Богатырёв П. Рогожская застава // Московская старина. Воспоминания москвичей прошлого столетия. – М.: Московский рабочий, 1989. С. 136.
Извините, если кого обидел
Оригинал взят у berezin в История про то, что два раза не вставать
Источник статьи: http://ilovemoscow.livejournal.com/290444.html
