Классика ру
— Я не верю в будущую жизнь, — сказал Раскольников
Свидригайлов сидел в задумчивости.
— А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, — сказал он вдруг.
«Это помешанный», — подумал Раскольников.
— Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
— И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
— Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.
Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался.
— Нет, вы вот что сообразите, — закричал он, — назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?
— Сделайте же одолжение, — раздражительно продолжал Раскольников, — позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения. и. и. я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти.
— Извольте, извольте. Ваша сестрица, Авдотья Романовна, за господина Лужина выходит, Петра Петровича?
— Нельзя ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей сестре и не упоминать ее имени? Я даже не понимаю, как вы смеете при мне выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов?
— Да ведь я же об ней и пришел говорить, как же не упоминать-то?
— Хорошо; говорите, но скорее!
— Я уверен, что вы об этом господине Лужине, моем по жене родственнике, уже составили ваше мнение, если его хоть полчаса видели или хоть что-нибудь об нем верно и точно слышали. Авдотье Романовне он не пара. По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо для. для своего семейства. Мне показалось, вследствие всего, что я об вас слышал, что вы, с своей стороны, очень бы довольны были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов. Теперь же, узнав вас лично, я даже в этом уверен.
— С вашей стороны все это очень наивно; извините меня, я хотел сказать: нахально, — сказал Раскольников.
— То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну, так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал.
— От праздности и разврата, — перебил Раскольников.
— Действительно, я человек развратный и праздный. А впрочем, ваша сестрица имеет столько преимуществ, что не мог же и я не поддаться некоторому впечатлению. Но все это вздор, как теперь и сам вижу.
— Давно ли увидели?
— Замечать стал еще прежде, окончательно же убедился третьего дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином Лужиным.
— Извините, что вас перерву, сделайте одолжение: нельзя ли сократить и перейти прямо к цели вашего посещения. Я тороплюсь, мне надо идти со двора.
— С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый. вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Себе я взял только то, что подарила мне год назад Марфа Петровна. С меня достаточно. Извините, сейчас перехожу к самому делу. Перед вояжем, который, может быть, и сбудется, я хочу и с господином Лужиным покончить. Не то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него, однако, и вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту свадьбу состряпала. Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, и, пожалуй, в вашем же присутствии объяснить ей, во-первых, что от господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить разрыв с господином Лужиным, разрыв, от которого, я уверен, она и сама была бы не прочь, явилась бы только возможность.
— Но вы действительно, действительно сумасшедший! — вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. — Как смеете вы так говорить!
— Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна. Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Если бы в моем предложении была хотя миллионная доля расчета, то не стал бы я предлагать так прямо; да и не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда как всего пять недель назад предлагал ей больше. Кроме того я, может быть, весьма и весьма скоро женюсь на одной девице, а следственно, все подозрения в каких-нибудь покушениях против Авдотьи Романовны тем самым должны уничтожиться. В заключение скажу, что, выходя за господина Лужина, Авдотья Романовна те же самые деньги берет, только с другой стороны. Да вы не сердитесь, Родион Романович, рассудите спокойно и хладнокровно.
Говоря это, Свидригайлов был сам чрезвычайно хладнокровен и спокоен.
— Прошу вас кончить, — сказал Раскольников. — Во всяком случае, это непростительно дерзко.
— Нимало. После этого человек человеку на сем свете может делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?
— Весьма может быть.
— Ну уж это нет-с. А впрочем, нет, так и нет, так пусть и будет. А только десять тысяч — прекрасная штука, при случае. Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне.
— В таком случае, Родион Романович, я сам принужден буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.
— А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного?
— Не знаю, право, как вам сказать. Видеться один раз я бы очень желал.
— Жаль. Впрочем, вы меня не знаете. Вот, может, сойдемся поближе.
— Вы думаете, что мы сойдемся поближе?
— А почему ж бы и нет? — улыбнувшись сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, — я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и, идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила.
— Где вы меня давеча утром видели? — с беспокойством спросил Раскольников.
— Случайно-с. Мне все кажется, что в вас есть что-то к моему подходящее. Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу.
— Ну, хорошо-с. Позвольте спросить, вы скоро в путешествие отправитесь?
— В какое путешествие?
— Ну да в «вояж»-то этот. Вы ведь сами сказали.
— В вояж? Ах, да. в самом деле, я вам говорил про вояж. Ну, это вопрос обширный. А если б знали вы, однако ж, об чем спрашиваете! — прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. — Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают.
— Когда это вы успели?
— Но с Авдотьей Романовной однажды повидаться весьма желаю. Серьезно прошу. Ну, до свидания. ах, да! Ведь вот что забыл! Передайте, Родион Романович, вашей сестрице, что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех тысячах. Это положительно верно. Марфа Петровна распорядилась за неделю до смерти, и при мне дело было. Недели через две-три Авдотья Романовна может и деньги получить.
— Вы правду говорите?
— Правду. Передайте. Ну-с, ваш слуга. Я ведь от вас очень недалеко стою.
Выходя, Свидригайлов столкнулся в дверях с Разумихиным.
Источник статьи: http://klassika.ru/read.html?proza/dostoevskij/prestup.txt&page=58
Баня с пауками свидригайлов
Свидригайлов сидел в задумчивости.
— Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался.
— Извольте, извольте. Ваша сестрица, Авдотья Романовна, за господина Лужина выходит, Петра Петровича?
— Нельзя ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей сестре и не упоминать ее имени? Я даже не понимаю, как вы смеете при мне выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов?
— Да ведь я же об ней и пришел говорить, как же не упоминать-то?
— Хорошо; говорите, но скорее!
— Я уверен, что вы об этом господине Лужине, моем по жене родственнике, уже составили ваше мнение, если его хоть полчаса видели или хоть что-нибудь об нем верно и точно слышали. Авдотье Романовне он не пара. По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо для. для своего семейства. Мне показалось, вследствие всего, что я об вас слышал, что вы, с своей стороны, очень бы довольны были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов. Теперь же, узнав вас лично, я даже в этом уверен.
— То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну, так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал.
— Действительно, я человек развратный и праздный. А впрочем, ваша сестрица имеет столько преимуществ, что не мог же и я не поддаться некоторому впечатлению. Но все это вздор, как теперь и сам вижу.
— Замечать стал еще прежде, окончательно же убедился третьего дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином Лужиным.
— Извините, что вас перерву, сделайте одолжение: нельзя ли сократить и перейти прямо к цели вашего посещения. Я тороплюсь, мне надо идти со двора.
— С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый. вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Себе я взял только то, что подарила мне год назад Марфа Петровна. С меня достаточно. Извините, сейчас перехожу к самому делу. Перед вояжем, который, может быть, и сбудется, я хочу и с господином Лужиным покончить. Не то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него, однако, и вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту свадьбу состряпала. Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, и, пожалуй, в вашем же присутствии объяснить ей, во-первых, что от господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить разрыв с господином Лужиным, разрыв, от которого, я уверен, она и сама была бы не прочь, явилась бы только возможность.
Говоря это, Свидригайлов был сам чрезвычайно хладнокровен и спокоен.
— Нимало. После этого человек человеку на сем свете может делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?
— В таком случае, Родион Романович, я сам принужден буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.
— А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного?
— Не знаю, право, как вам сказать. Видеться один раз я бы очень желал.
— Жаль. Впрочем, вы меня не знаете. Вот, может, сойдемся поближе.
— Вы думаете, что мы сойдемся поближе?
— Случайно-с. Мне все кажется, что в вас есть что-то к моему подходящее. Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу.
— Ну, хорошо-с. Позвольте спросить, вы скоро в путешествие отправитесь?
— В какое путешествие?
— Ну да в «вояж»-то этот. Вы ведь сами сказали.
— Когда это вы успели?
— Но с Авдотьей Романовной однажды повидаться весьма желаю. Серьезно прошу. Ну, до свидания. ах, да! Ведь вот что забыл! Передайте, Родион Романович, вашей сестрице, что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех тысячах. Это положительно верно. Марфа Петровна распорядилась за неделю до смерти, и при мне дело было. Недели через две-три Авдотья Романовна может и деньги получить.
— Вы правду говорите?
— Правду. Передайте. Ну-с, ваш слуга. Я ведь от вас очень недалеко стою.
Выходя, Свидригайлов столкнулся в дверях с Разумихиным.
Баня с пауками свидригайлов
Свидригайлов заканчивает свое рассуждение о привидениях следующим образом: «Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить». Раскольников не верит в будущую жизнь, и Свидригайлов добавляет: «Нам все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комната, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность». Это по смыслу очень похоже на ту вечность, о которой болтает черт Ивана Карамазова. И в этой же вечности уже как бы пребывает вернувшийся из Америки Кириллов: «Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет»
Если не знать ничего об Америке и узнать о ней только из Достоевского, то она будет странным образом ассоциироваться со смертью, с чертом и привидениями, с потусторонним миром и затхлыми склепами, с убийством и самоубийством, с беззаконием и каторгой, с пауками и злобными плантаторами, с наполеонизмом и человекобожеством, с помесью яви и сна, с плотью и похотью, с нелюбовью к старушкам и любовью к несовершеннолетним девочкам. Это, конечно, мир, во всем противоположный тихому славному миру патриархальной России. Чуждый и опасный мир, вламывающийся в ее пореформенные «мечты и грезы». Но и сам этот мир тоже ведь «мечта и греза».
Перед тем, как отбыть в Америку, Свидригайлов бродит по коридорам грязной гостиницы и натыкается там на «девочку» лет пяти, не более, в измокшем, как помойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую. Из лепетания девочки Свидригайлов заключает, что «это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка. заколотила и запугала». Знаете, что это за девочка? Это реформа, начавшаяся в 1861году. К моменту написания приведенных строк романа ей как раз и исполнилось пять лет.
ОПЯТЬ ИГРА ВООБРАЖЕНИЯ
Поразительно, но девочка-реформа, оказывается, пьяная и даже пытается соблазнить Свидригайлова. Она смеется. «Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. „Как! Пятилетняя!» прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов». Он поднял руку, чтобы прибить девочку-реформу (как прикончил Раскольников пораженную реформой старуху), и «в – ту же минуту проснулся». Далее ему остается только выйти на улицу и застрелиться.
Итак, Свидригайлов спустил курок и – отбыл в потустороннюю Америку. Его больше нет в душе Раскольникова, который теперь уже почти опять возвратился к своему первоначальному состоянию законопослушного члена общества (каковым его любит Родина-мать). Он уже может идти сдаваться в полицию, но перед этим надо, конечно, пойти поклониться Матери Сырой Земле.
Эта древняя богиня матриархального народа обернулась в ХIХ веке в головах русских писателей и публицистов Софией Премудростью Божией. Ей и до сих пор поклоняются даже те, кто о ней ничего не знает. В «Преступлении и наказании» она фигурирует в виде Сони Мармеладовой, которая точно знает, как должен вести себя человек, душу которого посетил Свидригайлов: «Пойди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил, и скажи всему миру вслух: „Я убийца! «».
ЧУР МЕНЯ НА РАСПУТЬИ
Раскольников так и делает – поклоняется земле и народу (народ комментирует: «грунт лобызает»), сдается полиции, отправляется на каторгу («в Иерусалим»), примиряется с обществом, на которое посягнул. Он, в общем, хороший мирный русский человек, созданный жить по законам полицейско-общинной Софии, вписанной матерью в его отзывчивое детское сердце. А крутовыйный Свидригайлов, возросший в разболевшейся из-за реформы душе Раскольникова, не хочет иметь ничего общего с этой старой русской Софией. Стреляя в себя, он порывает с ней, бежит от ее скучных религиозно-моральных ритуалов (поцелуев с грунтом на многолюдных перекрестках-распутьях). И попадает прямо на тот свет, в Америку.
Ни законы общества, ни даже законы природы Свидригайлову не писаны. Он ведь лишь привидение, литературный герой, сновидческий человек, существо потустороннее. Он не рожден, а лишь вымышлен. Он легко переходит из бреда в реальность. И так же легко возвращается обратно. Ему нечего угрызаться по поводу того – преступил он или не преступил. Метафизические проблемы пограничья, которыми мучится бедное порождение женщины Раскольников, неизвестны Свидригайлову – ибо он сам есть граница. Для него лет эдак восемьдесят – меньше мгновенья. Так что не будет ошибкой сказать: как только «Свидригайлов спускает курок» своего револьвера, случается «откровение на американской веранде».
УТОПЛЕННИЦА В ГРОБУ
«Голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня глянула»… Ну – не «ривьерская любовь», а девочка-самоубийца, над которой надругались… Кто – Свидригайлов? Ставрогин. Свидригайлов видит ее в гробу – во сне, который переходит затем в кошмар с пятилетней соблазнительницей.
И вот теперь он в Америке снова видит ее. Это Лолита, обосновавшаяся – если не в баньке, то на веранде. Теперь можно иначе понять слова Гумберта Гумберта: «Все, что было общего между этими двумя существами, делало их едиными для меня».
Впрочем, дело не только в маленьких девочках. Свидригайлов и Гумберт едины по своей природе – оба они психологические (и онтологические) аномалии. Оба они расцветают в зазоре между реальным и невозможным, где нормальный человек давно бы свихнулся. Оба они доверяют тому, что в данный момент лично им предлагает судьба (Мак-Фатум), и вполне равнодушны к общеобязательному закону, которым вынуждены довольствоваться Раскольниковы. Очень понятно: ведь переступать за кон (за черту дозволенного) – это смысл существования персонажей, подобных Свидригайлову. Они сами себе закон. Они жители некоей умопостигаемой границы. И не потому ли они тяготеют к Америке, что являются для русской мифологической литературы тем же, чем в американской мифологии являются герои «фронтира»?
И ПОЗНАЛ СВИДРИГАЙЛОВ ЛОЛИТУ
Завладевший Лолитой Гумберт (это, как известно, псевдоним) совершает длительное путешествие по Америке. Обрывки дорожных впечатлений: «Адский каньон – двадцатый по счету», «След ноги английского писателя Р. С Стивенсона на потухшем вулкане», «Человек, бьющийся в бурном эпилептическом припадке на голой земле, в штатном парке Русской Теснины» и прочее, прочее, прочее. «Мы побывали всюду. Мы в общем ничего не видели. И сегодня я ловлю себя на мысли, что наше длинное путешествие всего лишь осквернило извилистой полосой слизи прекрасную, доверчивую, мечтательную, огромную страну». Эта страна, собственно, и есть Лолита, которую своей слизью осквернил Свидригайлов. А точнее Лолита – это несовершеннолетняя, не вполне оформившаяся еще София Америки.
«МЕЖДУ СОСИСКОЙ И ГУМБЕРТОМ»
Описания Лолиты и Америки легко переходят друг в друга и прекрасно друг друга дополняют. Начав с того, что «чудесному миру, предлагаемому ей, моя дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп», Гумберт может непринужденно перейти к разочарованиям, которые постигают любовника в «душераздирающе прекрасной» американской глуши. «Ей свойственна какая-то большеглазая, никем не воспетая, невинная покорность, которой уже нет у лаковых, крашеных, игрушечных швейцарских деревень». Но – в отличие от «ровного газона горных склонов Старого Света», где любовник грешит «около удобного для пользования, гигиенического ручейка», в американской глуши «ядовитые растения ожгут ягодицы его возлюбленной, безыменные насекомые в зад ужалят его». Лоно американской природы оборачивается детским лоном Лолиты, которая, как признает Свидригайлов, «никогда не вибрировала под моими перстами».
Вся эта беспорядочная езда по Америке (и задержка на зиму в провинции), познание юной Софии Нового Света, потустороннее траханье с безучастной Лолитой – может быть понято как изучение языка. Не «аглицкого языка» (как выражается Митя Карамазов), а языка той новой культуры, в которую Свидригайлов попадает, покончив с культурой русской: «Читатель заметит, как я силился подделаться под Лолитин язык». Это язык гангстерских фильмов, рекламных щитов, комиксов, мотелей. Как только он им овладевает (а на это у него уходит меньше времени, чем рассчитывал Митя), Лолита от него ускользает. И ему остается только превратить свой американский опыт в книгу. И умереть.
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Свидригайлов не мог явиться на страницах русского романа в виде Гумберта. Он превратился в Гумберта на страницах американского романа, написанного русским автором по-английски. Разница между Свидригайловым и Гумбертом приблизительно такая же, как «между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским, между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа» (Набоков).
Свидригайлов, правда, никогда не был юношей, но – он когда-то был нов. Этот персонаж возник в условиях робких попыток либеральных реформ – как пугающая реализация русской идеи свободы. В иной языковой среде, в атмосфере свободной от русских традиций культуры эта идея обернулась неугасимым «огнем чресел», освещающим баньку с пауками по углам.
Источник статьи: http://dom-srub-banya.ru/banya-s-paukami-svidrigaylov/
