А-ля Шукшин Банька
А-ля Шукшин: Банька
Каждую субботу Михаил топил баню. Это уже стало еженедельной традицией, когда утром, встав спозаранку, он бодро вскакивал с кровати, ставил чайник на плиту и, не умываясь, рысцой бежал к бане.
Сегодня суббота. Михаил бережно открыл скрипучую дверь и вошел в светлый предбанник. На полу валялись какие-то тряпки, в тазике стояла помутневшая вода. «Никак жинка стиралась давеча, — раздосадовано подумал он и хлопнул себя по коленям, — так все и бросила валятся, хозяйка! Ну, я тебе задам». Еще немного мысленно поругавшись, Михаил вошел в полутемную баню и остановился. На него пахнуло привычным, родным банным запахом, знакомым еще с детства. Немного почесав затылок и поразмыслив, он присел на лавку и выглянул в маленькое оконце. По двору расхаживал петух, важно потряхивая красным гребешком. Он то и дело скашивал один глаз в сторону, зорко поглядывая на окруживших его курочек. Петька был большой, мощный, перышки коричневые с переливом, одним словом, красавец. Он чувствовал себя во дворе повелителем, а куры его боялись и подчинялись беспрекословно. Михаил улыбнулся и сказал вслух:
— Сварю я из тебя, Петька, когда-нибудь суп!
Глубоко вдохнув застоявшийся запах прелого дерева, он невольно потянулся так, что захрустели кости. Михаил выразительно зевнул и окончательно проснулся.
— Что ж я сижу! — спохватился он. — Делов столько, а я еще даже чайку не попил. Величаво переступая своими короткими, кривыми ногами он пересек двор и вошел в дом. Разложив на столе вчерашнюю газету, Михаил неторопливо попивал горячий чай. Он громко причмокивал и шумно дул на кипяток.
— Отец, ты как бескультурный, ей-богу! — воскликнула вошедшая на кухню жена.
— И че тебе не нравится? — удивился Михаил, — сижу чай пью, никого не трогаю.
Жена тцыкнула, покачала головой и недовольно сказала:
— Ты что не можешь бесшумно чай пить?
— О те раз! — обиделся мужик, — пятьдесят лет молчала, а тут такое выдала!
— Да я тебе сотню раз на дню об этом говорю. Все, не заводись. Иди лучше баню топи.
Сказала, как отрезала.
Михаил молча бросил газету на подоконник, сполоснул свою кружку и вышел на улицу. На дворе догорало лето; наступал сентябрь. На темной зелени листвы появились крапинки желтого и красного. Как это ни печально, но тепло постепенно уходило, сменяясь более прохладным северным ветром. Солнце днем грело еще по-летнему, но утренние холода уже давали о себе знать. Слегка склонив голову, Михаил пошел к дровнику, ритмично размахивая руками. Он мелодично насвистывал что-то себе под нос и выбирал дровишки потоньше и посуше. Обязательно березовые — воздух от них в бане чист и здоров. Михаил неторопливо нёс поленья и аккуратно складывал их возле печки.
Любил Михаил баню топить. Особенно нравилось ему воду носить. Жена все время удивлялась, что хорошего-то, воду таскать, только руки натруждать. Ан нет, Михаил на колонку ходить любил, потому что был словоохотливым. Глядишь, соберется у колонки пару мужиков.
— Здорово, Михаил! — приветливо кричал сосед, завидев его с ведром в руке.
— Привет, — наигранно безразлично отвечал Михаил и неспеша подходил к колонке.
— Ты чего уже баню топишь?- спрашивал сосед.
— Топлю.
— Так ведь рано еще!
— Это тебе рано, а мне в самый раз, — крякал Михаил и подставлял свое ведро под ледяную струю. — Опять воды поналивали тут. Сейчас набегут гуси, будут тут плескаться.
— Да ладно тебе, Михаил, не ворчи, — перебивал его сосед.
— А че это я молчать должен? — заводился мужик, размахивая руками. — Я тут этих гусей гоняю целыми днями. Никакой гигиены! Вон, Галькины гуси тут нагадят, и вся грязь под землю идет. Мы ж потом эту воду пьем!
Заслышав громкоголосого Михаила, к колонке подходил другой сосед, помоложе. Он делал умное лицо, задумчиво чесал затылок и, подняв кверху палец, говорил:
— Вода-то по трубам течет, грязь туда не попадает.
— Еще как попадает! — не слушал его Михаил. Завязывался спор.
Так могли деревенские мужики часами рассуждать, спорить и даже говорить о политике, пока чья-нибудь жена не выскочит на улицу, не дождавшись воды.
Сходив раза четыре на колонку, Михаил наполнил флягу и железный бак холодной водой. Довольно потирая руки, он присел на корточки возле печки. Пару раз чиркнув спичкой, он поджег сухую березовую кору. Дрова в печке мгновенно вспыхнули и затрещали. Через пять минут баня наполнилась тонким запахом поленьев.
Стукнула входная дверь. В предбанник вошла жена.
— Уже затопил?
— Затопил.
— Так вродь рано еще, — нахмурилась жена.
— Да что вы сёдня заладили все: рано, рано! Самый раз! — ругнулся мужик.
Жена, не обращая внимания на крики мужа, спокойно спросила:
— Когда можно идти мыться?
Михаил в ту же секунду успокоился и, слегка прищуривая один глаз, прикидывал.
— Через час точно. А что?
— Да вон соседка приходила, просилась помыться.
— Вот деловые! — незло воскликнул Михаил. — Я тут воды таскаю, надрываюсь.
— Да не кипятись ты, — перебила его жена. — Они ведро воды принесут, да дров, сказали, захватят.
— Прямо! Позориться я буду еще. Скажут, Михаил воды зажал. Пусть не выдумывают.
Жена лишь пожала плечами — всё, мол, тебе не так. Она молча налила в ведро воды, насыпала туда немного стирального порошка и принялась мыть тазы и лавки. Михаил по-деловому засучил рукава, взял у жены из рук холщовую тряпку и сказал:
— Иди обед вари. Я тут сам справлюсь.
Он тщательно оттирал полы и лавки, пока старенькая банька не засияла чистотой. Мужик так старался, что здорово вспотел. Крупные капли пота выступили на его лбу, а лицо так раскраснелось, будто он не полы мыл, а в бане парился. Михаил довольно оглядел свою работу и вышел на улицу освежиться. Прохладный осенний ветер ударил ему в лицо и забрался за шиворот рубашки. Он обвевал Михаила со всех сторон, что тот не выдержал — поежился. Мужик присел на огромный чурбан возле бани и через пару минут почувствовал, что солнце все еще по-летнему греет и светит ярко, но не слепит глаза. Он поднял голову. «Скоро двенадцать», — по солнцу определил Михаил и мечтательно подумал: «Хорошо. Щас бы закурить еще». Но он не курил вот уже пятнадцать лет. Случалось, конечно, раз в два года, возьмет сигаретку у племянника, понюхает, пожует, поплюет, но прикурить так и не решится.
Михаил помнил, как он с пацанами после школы в лет, эдак, шестнадцать закурил. И курил он следующие шестнадцать лет добросовестно — не меньше пачки в день. Любил он курить по утрам, после еды, под водочку, за компанию, перед сном, от нервов, от нечего делать, перед баней, после бани. В конце концов, к сорока годам Михаил почувствовал в организме неприятные изменения. С утра вначале приходилось ему хорошенько прокашляться и только потом можно было спокойно пить чаек. Появилась одышка, порой воздуха не хватало при физической работе, в общем, налицо был ярко выраженный бронхит курильщика. Да и сердечко стало пошаливать, пульс резко участился. А болезни сердца Михаил страсть как боялся. Тут еще жена неустанно пилила, что за шестнадцать лет он прокурил в аккурат двухкомнатную квартиру. Так Михаил, собравшись с мыслями, решил бросить курить.
Кое-что в этой жизни дается легко, но вот бросить курить — через страдания. В общем, верна древняя мудрость: кто хочет что-нибудь сделать – ищет способ, кто не хочет – находит причину. И Михаил нашел способ, вернее, теща помогла. Она работала в аптеке и еще увлекалась народными средствами. Прописала ему какие-то витамины, мол, их пьешь и курить не охота, приготовила различных настоек и еще заставляла раз в день чайную ложку меда съедать на голодный желудок. С тех самых пор Михаил не курит, но и мед не ест.
— Самое главное, — поучает теперь он всех курильщиков-соседей и родственников, — пережить первый месяц. Потом три месяца. Но понимание важности и значимости содеянного придет лишь. — Михаил хитро улыбался, поднимал кверху указательный палец и тихонечко добавлял: — через год! Но лично я сам себе по-честному признался, что бросил курить, ну, что курить я больше совсем не хочу, лишь года через три…
Пока он так раздумывал, сидя на пенечке, вода во фляге уже хорошо нагрелась и зашипела, выплескиваясь прямо на каменку. Михаил вошел в баньку, взял ковш и горячей водой обдал стены, лавки и пол. «Хороша» — еще раз отметил Михаил и заглянул в печку. Дрова хорошо горели. Сегодня тихий день, нет никакого ветра, и баня его топится согласно и мирно. Осталось теперь только еще дровишек подкинуть и березовый веник запарить, а это целая наука.
У Михаила в дровнике по стенам весели заготовленные прошлогодние веники, а на навесе под самой крышей сушились веники нынешнего года. В начале лета он ездил на мотоцикле в лес и выбирал самую красивую молодую березку, плакучую или кудрявую, которая росла возле воды. Веники из молодой березы были особенно гибкими и прочными, у нее более мягкий лист — слегка бархатистый на ощуп. Выбрав самый густой веник, Михаил подержал его немного над раскаленной печкой. Листья расправились, стали ярко-зелеными, а ветки гибкими. По бане пошел едва уловимый душистый запах. Михаил слегка встряхнул веник, сложил аккуратно в тазик, плеснул горячей воды и накрыл сверху другим тазом. Через полчаса веник будет готов.
— Жена, приготовь-ка мне белье! — крикнул Михаил, входя в дом.
— Мыться уже пойдешь?
— Первый пар – мой!
Любил он на первый пар мыться, именно тогда банька самая чистая, а печка — самая горячая.
Взяв подмышку свежее белье, Михаил, как бы невзначай, бросил:
— Ты сходи-ка, мать, в магазин. Купи мне пива охлажденного, а себе соку «Дюшесу». После баньки жажду утолить больно хочется!
Источник статьи: http://proza.ru/2011/07/31/29
Василий шукшин про баню
ХОЗЯИН БАНИ И ОГОРОДА
В субботу, под вечерок, на скамейке перед домом сидели два мужика, два соседа, ждали баню. Один к другому пришел помыться, потому что свою баню ремонтировал. Курили. Было тепло, тихо. По деревне топились бани: пахло горьковатым банным дымком.
— Кизяки нынче не думаешь топтать? — спросил тот, который пришел помыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.
— На кой они мне… — лениво, не сразу ответил тот, который постарше. Он смотрел в улицу, но ничего там не высматривал, а как будто о чем-то думал, может, вспоминал.
— А я не знаю, что делать. Топтать, что ли…
— Наплавь из острова да топи.
— Не знаю, что делать… Может, правда, наплавить.
— Ты будешь плавить?
— Я, может, угля куплю. Посмотрю.
— Наверно, наплавлю. Неохота этими кизяками заниматься.
Тот, что постарше, спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову…
— Хошь расскажу, как меня хоронить будут? — Чуть сощурил глаза в усмешке.
— О! — удивился сухой, смуглый. — Ты что?
— А чего ты… помирать-то собрался?
— Да не собрался. Я туда не тороплюсь. Но я в точности знаю, как меня хоронить будут. Рассказать?
— Во, елки зеленые! Мысли у тебя. Чего ты? — еще спросил тот, помоложе.
— Значит, будет так: помер. Ну, обмыли — то-се, лежу в горнице, руки вот так… — Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. — Жена плачет, детишки тоже… Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: «Интересно, позовут на поминки или нет?»
— Ну, слушай! — обиделся смуглый. — Чего уж так?
— Я в шутку, — сказал рассказчик. И продолжал опять серьезно: — Ты будешь стоять и думать: «Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так…»
— Жена будет причитать: «Да родимый ты наш, да на кого же ты нас оставил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный». Сроду таких слов не говорят, а как помрет человек, так начинают: «сокол», «голубь». Почему так?
— Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают: «ноженьки», «рученьки», «головушка». «Ох, да отходил ты своими ноженьками по этой горенке». А у кого есть сорок пятый размер — тоже ноженьки!
— Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким.
— Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать — с моих выжмет, А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу.
— Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить…
— Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки. — Рассказчик засмеялся негромко. Молодой не засмеялся.
— Но когда сядут и хорошо помянут — поговорят про покойного, повспоминают — это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что поиграли? Ты же сам говоришь: «На кой он мне?»
— Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо показать, что они… уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко…
— Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
— Найдется. Ну и что?
— Чего же она будет с твоей родни тридцать рублей выжимать на оркестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут скидываться-то?
— Я же не скажу ей из гроба: «Заплати сама!»
— Из гроба… Они при живых-то что хотят, то и делают. Власть дали! Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись… Ну, та плачет, конечно, когда ей капают, — больно. А моя дура орет на нее. Я осадил разок, она на меня, А у меня вся душа переворачивается, когда девчонка плачет, я не могу.
— Но капать-то надо.
— Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и так больно, а эта орет стоит «не плачь!». Как же не плакать?
— Да… — Николаю, рассказчику, охота дальше рассказывать, как его будут хоронить. — Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова…
— Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
— Я Стародубову Ефиму копал… Да не просто одну могилку, а сбоку еще для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Главное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не позвали. Понял?
— Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего они тут знают: кто копал, кто не копал…
— Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха знала… Нет, это уж такие люди. Два рубля суют мне… Хотел матом послать, но, думаю, горе у людей…
— Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распоряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю, своими двумя рублями, я лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал старика…
— Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе…
— Да я же не за деньги копал! Я говорю: уважал старика, мы вместе один раз тонули. Я пас колхозных коров, а он своих двух телков пригнал. И надумали мы их в Сухой остров перегнать — там трава большая в кустах и не жарко. Погнали, а его телка-то сшибло водой. Он за телком, да сам хлебнул. Я кой старика-то вытаскивал, телка нашего на дресву оттащило. Из старика вода полилась, очухался, он и маячит мне: телка, мол, спасай, я ничего…
— Спасли. Хороший был старик. Добрый. Мне жалко его.
— Я его мало знал. Знал, но так… Он долго хворал?
— Нет. У него сперва отнялись ноги… Его в больницу. А он застеснялся, что там надо нянечку каждый раз просить… Заталдычил; «Везите домой, дома помру». Интеллигент нашелся — няньку стыдно просить. Она за это деньги получает, оклад.
— Ну, каждый раз убирать за имя — это тоже…
— А как же теперь? Он и так уж старался поменьше исть, молоком больше… Но ведь все же живой пока человек. Как же теперь?
— Может, полежал бы в больнице, пожил бы еще…
— Его без оркестра хоронили?
— Какой оркестр! Жадные все, как… Сын-то инженером работает, мог бы… Ну, копейка на учете.
— Да старику-то, если разобраться, на кой он, оркестр-то? — сказал рассказчик, хозяин бани.
Источник статьи: http://www.litmir.me/br/?b=27117&p=1
