Выпарили человечество кровавой баней

Выпарили человечество кровавой баней

Поэзия — та же добыча радия.
В грамм добыча, в годы труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды.
Но как испепеляюще слов этих жжение
Рядом с тлением слова-сырца.
Эти слова приводят в движение
Тысячи лет миллионов сердца.

Молнию метнула глазами:
«Я видела —
с тобой другая.
Ты самый низкий,
ты подлый самый. » —
И пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
Я ученый малый, милая,
громыханья оставьте ваши.
Если молния меня не убила
то гром мне,
ей-богу, не страшен.

Гремит и гремит войны барабан.
Зовет железо в живых втыкать.
Из каждой страны
за рабом раба
бросают на сталь штыка.
За что?
Дрожит земля
голодна,
раздета.
Выпарили человечество кровавой баней
только для того,
чтоб кто-то
где-то
разжился Албанией.
Сцепилась злость человечьих свор,
падает на мир за ударом удар
только для того,
чтоб бесплатно
Босфор
проходили чьи-то суда.
Скоро
у мира
не останется неполоманного ребра.
И душу вытащат.
И растопчут там ее
только для того,
чтоб кто-то
к рукам прибрал
Месопотамию.
Во имя чего
сапог
землю растаптывает скрипящ и груб?
Кто над небом боев —
свобода?
бог?
Рубль!
Когда же встанешь во весь свой рост,
ты,
отдающий жизнь свою им?
Когда же в лицо им бросишь вопрос:
за что воюем?

От страсти извозчика и разговорчивой прачки
невзрачный детеныш в результате вытек.
Мальчик — не мусор, не вывезешь на тачке.
Показать полностью.
Мать поплакала и назвала его: критик.

Отец, в разговорах вспоминая родословные,
любил поспорить о правах материнства.
Такое воспитание, светское и салонное,
оберегало мальчика от уклона в свинство.

Как роется дворником к кухарке сапа,
щебетала мамаша и кальсоны мыла;
от мамаши мальчик унаследовал запах
и способность вникать легко и без мыла.

Когда он вырос приблизительно с полено
и веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,
его изящным ударом колена
провели на улицу, чтобы вышел в люди.

Много ль человеку нужно? — Клочок —
небольшие штаны и что-нибудь из хлеба.
Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок,
обнюхал приятное газетное небо.

И какой-то обладатель какого-то имени
нежнейший в двери услыхал стук.
И скоро критик из Имениного вымени
выдоил и брюки, и булку, и галстук.

Легко смотреть ему, обутому и одетому,
молодых искателей изысканные игры
и думать: хорошо — ну, хотя бы этому
потрогать зубенками шальные икры.

Но если просочится в газетной сети
о том, как велик был Пушкин или Дант,
кажется, будто разлагается в газете
громадный и жирный официант.

И когда вы, наконец, в столетний юбилей
продерете глазки в кадильной гари,
имя его первое, голубицы белей,
чисто засияет на поднесенном портсигаре.

Писатели, нас много. Собирайте миллион.
И богадельню критикам построим в Ницце.
Вы думаете — легко им наше белье
ежедневно прополаскивать в газетной странице!

Источник статьи: http://vk.com/note204666_10049832

Выпарили человечество кровавой баней

Литература ЕГЭ 100БАЛЛОВ запись закреплена

Я тут вариант решал, развернутые ответы помогите проверить, желательно примерные балы за каждый, если не трудно. Заранее спасибо.

К от­ве­ту!
Гре­мит и гре­мит войны ба­ра­бан.
Зовёт же­ле­зо в живых вты­кать.
Из каж­дой стра­ны
за рабом раба
бро­са­ют на сталь штыка.
За что?
Дро­жит земля
го­лод­на,
раз­де­та.
Вы­па­ри­ли че­ло­ве­че­ство кро­ва­вой баней
толь­ко для того, чтоб кто-то
где-то
раз­жил­ся Ал­ба­ни­ей.
Сце­пи­лась злость че­ло­ве­чьих свор,
па­да­ет на мир за уда­ром удар
толь­ко для того,
чтоб бес­плат­но
Бос­фор
про­хо­ди­ли чьи-то суда. Скоро у мира
не оста­нет­ся не­по­ло­ман­но­го ребра.
И душу вы­та­щат.
И рас­топ­чут там её
толь­ко для того,
чтоб кто-то
к рукам при­брал
Ме­со­по­та­мию.
Во имя чего
сапог
землю рас­тап­ты­ва­ет скри­пящ и груб?
кто над небом боёв —
сво­бо­да?
Бог?
Рубль!
Когда же вста­нешь во весь свой рост ты,
от­да­ю­щий жизнь свою им?
Когда же в лицо им бро­сишь во­прос: за что воюем?
В. В. Ма­я­ков­ский 1917

15
Какие свой­ства души ли­ри­че­ско­го героя рас­кры­ва­ют­ся в его взвол­но­ван­ном об­ра­ще­нии к со­вре­мен­ни­кам?
Взволнованное обращение лирического героя к современникам говорит о его беспокойстве за Землю, о его нежелании и непонимании войны, у которой «над небом боёв» царствуют деньги. В риторических обращениях выражается его неравнодушие к тому, что происходит на планете. Поскольку лирический герой Маякоского громаден, всеобъемлющ, глобален, его задевает бессмысленное избиение планеты, у которой скоро «не останется неполоманного ребра». Его душа неравнодушна, её задевает кровь, потому она жаждет задеть другие души, что они так же, как и она задали наконец таки главный вопрос: «за что воюем?». Неравнодушие, желание донести до людей звук проблемы, беспокойство за людей — свойства души искренней, верной.
16 . В каких про­из­ве­де­ни­ях рус­ских пи­са­те­лей зву­чит ан­ти­во­ен­ная тема, и в чём эти про­из­ве­де­ния со­звуч­ны сти­хо­тво­ре­нию В. В. Ма­я­ков­ско­го?
Антивоенная тема нашла свое воплощение в руках обладателя Нобелевской премии по литературе Михаила Шолохова. Ему роман-эпопея «Тихий Дон» показывает пути искания истины в войне, в которое нельзя найти ничего, кроме крови. Главный герой Григорий Мелихов на протяжении романа успевает воевать на стороне России, в войне от которой все устали, в которой нет смысла, на стороне красных, в чьих помыслах уничтожить старое, за белых, что хотят вернуть все назад, но все также нет смысла, в итоге он видит во всем лишь кровь, лишь смерть и бессмысленную бойню. Григорий находит истину в семье, к этому призывает Шолохов, как и Маяковский, к сложению стыков и мысли о том, за кого и стоит ли воевать. О бессмысленности и ненужности войны как и Маяковский писал Евтушенко, в своем стихотворении «Цветы лучше пуль» он призывает к миру, когда девочка «вложила в ружье» цветок. Он пишет о ненужности и бессмысленности пуль. Близость бессмысленности войны и призывания к миру видится у Шолохова, Евтушенко, Маяковского.

Не успел он выйти на улицу, раз­мыш­ляя обо всём этом и в то же время таща на пле­чах мед­ве­дя, кры­то­го ко­рич­не­вым сук­ном, как на самом по­во­ро­те в пе­ре­улок столк­нул­ся с гос­по­ди­ном тоже в мед­ве­дях, кры­тых ко­рич­не­вым сук­ном, и в тёплом кар­ту­зе с ушами. Гос­по­дин вскрик­нул, это был Ма­ни­лов. Они за­клю­чи­ли тут же друг друга в объ­я­тия и минут пять оста­ва­лись на улице в таком по­ло­же­нии. По­це­луи с обеих сто­рон так были силь­ны, что у обоих весь день почти бо­ле­ли пе­ред­ние зубы. У Ма­ни­ло­ва от ра­до­сти оста­лись толь­ко нос да губы на лице, глаза со­вер­шен­но ис­чез­ли. С чет­верть часа дер­жал он обе­и­ми ру­ка­ми руку Чи­чи­ко­ва и на­грел её страш­но. В обо­ро­тах самых тон­ких и при­ят­ных он рас­ска­зал, как летел об­нять Павла Ива­но­ви­ча; речь была за­клю­че­на таким ком­пли­мен­том, какой разве толь­ко при­ли­чен одной де­ви­це, с ко­то­рой идут тан­цо­вать. Чи­чи­ков от­крыл рот, ещё не зная сам, как бла­го­да­рить, как вдруг Ма­ни­лов вынул из-под шубы бу­ма­гу, свёрну­тую в тру­боч­ку и свя­зан­ную ро­зо­вою лен­точ­кой, и подал очень ловко двумя паль­ца­ми.
— Это что?
— Му­жич­ки.
— А! — он тут же раз­вер­нул её, про­бе­жал гла­за­ми и по­ди­вил­ся чи­сто­те и кра­со­те по­чер­ка. — Слав­но на­пи­са­но, — ска­зал он, — не нужно и пе­ре­пи­сы­вать. Ещё и каёмка во­круг! кто это так ис­кус­но сде­лал каёмку?
— Ну, уж не спра­ши­вай­те, — ска­зал Ма­ни­лов.
— Вы?
— Жена.
— Ах боже мой! мне, право, со­вест­но, что нанёс столь­ко за­труд­не­ний.
— Для Павла Ива­но­ви­ча не су­ще­ству­ет за­труд­не­ний.
Чи­чи­ков по­кло­нил­ся с при­зна­тель­но­стью. Узнав­ши, что он шёл в па­ла­ту за со­вер­ше­ни­ем куп­чей, Ма­ни­лов изъ­явил го­тов­ность ему со­пут­ство­вать. При­я­те­ли взя­лись под руку и пошли вме­сте. При вся­ком не­боль­шом воз­вы­ше­нии, или горке, или сту­пень­ке Ма­ни­лов под­дер­жи­вал Чи­чи­ко­ва и почти при­под­ни­мал его рукою, при­со­во­куп­ляя с при­ят­ною улыб­кою, что он не до­пу­стит никак Павла Ива­но­ви­ча за­ши­бить свои ножки. Чи­чи­ков со­ве­стил­ся, не зная, как бла­го­да­рить, ибо чув­ство­вал, что не­сколь­ко был тя­же­ле­нек. В по­доб­ных вза­им­ных услу­гах они дошли на­ко­нец до пло­ща­ди, где на­хо­ди­лись при­сут­ствен­ные места; боль­шой трех­этаж­ный ка­мен­ный дом, весь белый, как мел, ве­ро­ят­но для изоб­ра­же­ния чи­сто­ты душ по­ме­щав­ших­ся в нём долж­но­стей; про­чие зда­ния на пло­ща­ди не от­ве­ча­ли огром­но­стию ка­мен­но­му дому. Это были: ка­ра­уль­ная будка, у ко­то­рой стоял сол­дат с ружьём, две-три из­воз­чи­чьи биржи и на­ко­нец длин­ные за­бо­ры с из­вест­ны­ми за­бор­ны­ми над­пи­ся­ми и ри­сун­ка­ми, на­ца­ра­пан­ны­ми углём и мелом; более не на­хо­ди­лось ни­че­го на сей уединённой, или, как у нас вы­ра­жа­ют­ся, кра­си­вой пло­ща­ди. Из окон вто­ро­го и тре­тье­го этажа ино­гда вы­со­вы­ва­лись не­под­куп­ные го­ло­вы жре­цов Фе­ми­ды и в ту ж ми­ну­ту пря­та­лись опять: ве­ро­ят­но, в то время вхо­дил в ком­на­ту на­чаль­ник. При­я­те­ли не взо­шли, а взбе­жа­ли по лест­ни­це, по­то­му что Чи­чи­ков, ста­ра­ясь из­бег­нуть под­дер­жи­ва­нья под руки со сто­ро­ны Ма­ни­ло­ва, уско­рял шаг, а Ма­ни­лов тоже, с своей сто­ро­ны, летел вперёд, ста­ра­ясь не поз­во­лить Чи­чи­ко­ву устать, и по­то­му оба за­пы­ха­лись весь­ма силь­но, когда всту­пи­ли в тёмный ко­ри­дор. Ни в ко­ри­до­рах, ни в ком­на­тах взор их не был поражён чи­сто­тою. Тогда ещё не за­бо­ти­лись о ней; и то, что было гряз­но, так и оста­ва­лось гряз­ным, не при­ни­мая при­вле­ка­тель­ной на­руж­но­сти. Фе­ми­да про­сто, ка­ко­ва есть, в негли­же и ха­ла­те при­ни­ма­ла го­стей. Сле­до­ва­ло бы опи­сать кан­це­ляр­ские ком­на­ты, ко­то­ры­ми про­хо­ди­ли наши герои, но автор пи­та­ет силь­ную ро­бость ко всем при­сут­ствен­ным ме­стам. Если и слу­ча­лось ему про­хо­дить их даже в бли­ста­тель­ном и обла­го­ро­жен­ном виде, с ла­ки­ро­ван­ны­ми по­ла­ми и сто­ла­ми, он ста­рал­ся про­бе­жать как можно ско­рее, сми­рен­но опу­стив и по­ту­пив глаза в землю, а по­то­му со­вер­шен­но не знает, как там всё бла­го­ден­ству­ет и про­цве­та­ет. Герои наши ви­де­ли много бу­ма­ги и чер­но­вой и белой, на­кло­нив­ши­е­ся го­ло­вы, ши­ро­кие за­тыл­ки, фраки, сер­ту­ки гу­берн­ско­го по­кроя и даже про­сто какую-то свет­ло-серую курт­ку, от­де­лив­шу­ю­ся весь­ма резко, ко­то­рая, сво­ро­тив го­ло­ву набок и по­ло­жив её почти на самую бу­ма­гу, вы­пи­сы­ва­ла бойко и за­ма­ши­сто какой-ни­будь про­то­кол об от­тя­га­ньи земли или опис­ке име­ния, за­хва­чен­но­го каким-ни­будь мир­ным по­ме­щи­ком, по­кой­но до­жи­ва­ю­щим век свой под судом, на­жив­шим себе и детей и вну­ков под его по­кро­вом, да слы­ша­лись урыв­ка­ми ко­рот­кие вы­ра­же­ния, про­из­но­си­мые хрип­лым го­ло­сом: «Одол­жи­те, Фе­до­сей Фе­до­се­е­вич, дель­цо за N 368!» «Вы все­гда куда-ни­будь за­тас­ка­е­те проб­ку с казённой чер­ниль­ни­цы!» Ино­гда голос более ве­ли­ча­вый, без со­мне­ния, од­но­го из на­чаль­ни­ков, раз­да­вал­ся по­ве­ли­тель­но: «На, пе­ре­пи­ши! а не то сни­мут са­по­ги и про­си­дишь ты у меня шесть суток не евши». Шум от пе­рьев был боль­шой и по­хо­дил на то, как будто бы не­сколь­ко телег с хво­ро­стом про­ез­жа­ли лес, за­ва­лен­ный на чет­верть ар­ши­на ис­сох­ши­ми ли­стья­ми.

Н. В. Го­голь «Мёртвые души»

13. Как в при­ведённом фраг­мен­те рас­кры­ва­ет­ся на­ту­ра Ма­ни­ло­ва?
В данном фрагменте Манилов предстает со стороны, благодаря которой автор показывает одно из признаков помещиков. Манилов предстает слишком уступчивой и вежливой натурой «В обо­ро­тах самых тон­ких и при­ят­ных он рассказал», «речь была за­клю­че­на таким ком­пли­мен­том, какой разве толь­ко при­ли­чен одной де­ви­це, с ко­то­рой идут танцовать», сравнение показывает стиль речи, который нужен, дабы не пустить и придвинуть к себе возможность выгоды, после оно перешло уже в принцип жизни. Он написал таким почерком, что Чичикову переписывать не нужно будет, он «под­дер­жи­вал Чичикова и почти при­под­ни­мал его рукою» лишь бы Павлу Ивановичу было хорошо, лишь бы он думал о Манилове только хорошее. «Для Павла Ива­но­ви­ча не су­ще­ству­ет за­труд­не­ний.» — в этом его натура, он некий «подлиза», гипербола «глаза со­вер­шен­но ис­чез­ли» показывает насколько он рад тому, что предоставилась возможность выгода, однако в этом есть и наивность помещика. ОН настолько привык к подобному образу жизни, что искренне верит в их с Чичиковым дружбу, от того он и почти недослушивая соглашается не то что продать — подарить души. Так, с помощью разных средств выразительности, действий и реплик персонажа, мы видим образ помещика.
14
В каких про­из­ве­де­ни­ях рус­ской ли­те­ра­ту­ры автор, по­доб­но Н. В. Го­го­лю, смеётся над сво­и­ми пер­со­на­жа­ми и в чём эти про­из­ве­де­ния можно со­по­ста­вить с «Мёрт­вы­ми ду­ша­ми»?.
На своими персонажами смеются авторы, чья цель через призму шутки, насмешки, оголить и высмеять пороки. Так, Фонфизин в комедии «Недоросль», во время сцены представления «ума» Митрофанушки смеется вместе со своими положительными персонажами над всей невежественностью и глупостью людей, которые мнят себя умными. ОН дает им возможность показать весь свой «потенциал», всю свою «правоту» в том, что география не нужна, ибо «а кучера для чего?». Подобное можно наблюдать у Крылова, в басне «Мартышка и очки», когда «очки ни действуют никак», хоть ты их поверти, хоть оближи. В итоге, вся насмешка отчетливо выражается в морали
А ежели невежда познатней
Так он её еще и гонит.
Нельзя прочесть без ощущения улыбки автора, он показывает глупость и своенравие Мартышки, которая, не зная как пользоваться, совсем отказалась. Так и Фонфизин, и Гоголь смеются над своими персонажами, потому как по сути кроме смеха они мало что могут вызвать. Н ов этом смехе заложено гораздо больше, чем кажется на первый взгляд, в нем заложена просьба об изменении, желание к метаморфозу; смеясь, они оголяют правду и побуждают задуматься о ней.

Источник статьи: http://vk.com/wall-40422534_25959

Выпарили человечество кровавой баней

Не надо.
Не просите.
Не будет елки.
Как же
в лес
отп_у_стите папу?
К нему
из-за леса
ядер осколки
10 протянут,
чтоб взять его,
хищную лапу.
Нельзя.
Сегодня
горящие блестки
не будут лежать
под елкой
в вате.
Там —
20 миллион смертоносных _о_сок
ужалят,
а раненым ваты не хватит.
Нет.
Не зажгут.
Свечей не будет.
В море
железные чудища лазят.
А с этих чудищ
злые люди
30 ждут:
не блеснет ли у _о_кон в глазе.
Не говорите.
Глупые речь заводят:
чтоб дед пришел,
чтоб игрушек ворох.
Деда нет.
Дед на заводе.
Завод?
Это тот, кто делает порох.
40 Не будет музыки.
Р_у_ченек
где взять ему?
Не сядет, играя.
Ваш брат
теперь,
безрукий мученик,
идет, сияющий, в воротах рая.
Не плачьте.
Зачем?
50 Не хмурьте личек.
Не будет —
что же с того!
Скоро
все, в радостном кличе
голоса сплетая,
встретят новое Рождество.
Елка будет.
Да какая —
не обхватишь ствол.
60 Навесят на елку сиянья разного.
Будет стоять сплошное Рождество.
Так что
даже —
надоест его праздновать.
[1916]

СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ, ПОСВЯЩАЕТ ЭТИ СТРОКИ АВТОР

Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю — богу богово».
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где для меня уготовано логово?
Если б был я
маленький,
10 как Великий океан, —
на цыпочки б волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
такую, как и я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!
О, если б я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе?
Ненасытный вор в ней.
20 Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя —
триумфальная арка:
30 пышно,
бесследно пройдут сквозь нее
любовницы всех столетий.
О, если б был я
тихий,
как гром, —
ныл бы,
дрожью объял бы земли одряхлевший скит.
Я
если всей его мощью
40 выреву голос огромный —
кометы заломят горящие руки,
бросятся вниз с тоски.
Я бы глаз лучами грыз ночи —
о, если б был я
тусклый,
как солнце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
50 Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ноч_и_,
бредов_о_й,
недужной,
какими Голиафами я зач_а_т —
такой большой
и такой ненужный?
[1916]

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ СКАЗКА

Стоит император Петр Великий,
думает:
«Запирую на просторе я!» —
а рядом
под пьяные клики
строится гостиница «Астория».
Сияет гостиница,
за обедом обед она
дает.
10 Завистью с гранита снят,
слез император.
Трое медных
слазят
тихо,
чтоб не спугнуть Сенат.
Прохожие стремились войти и выйти.
Швейцар в поклоне не уменьшил рост.
Кто-то
рассеянный
30 бросил:
«Извините»,
наступив нечаянно на змеин хвост.
Император,
лошадь и змей
неловко
по карточке
спросили гренадин.
Шума язык не смолк, немея.
Из пивших и евших не обернулся ни один.
30 И только
когда
над пачкой соломинок
в коне заговорила привычка древняя,
толпа сорвалась, криком сломана:
— Жует!
Не знает, зачем они.
Деревня!
Стыдом овихрены шаги коня.
Выбелена грива от уличного газа.
40 Обратно
по Набережной
гонит гиканье
последнюю из петербургских сказок.
И вновь император
стоит без скипетра.
Змей.
Унынье у лошади на морде.
И никто не поймет тоски Петра —
узника,
50 закованного в собственном городе.
[1916]

РОССИИ

Вот иду я,
заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.
Спрятать голову, глупый, стараюсь,
в оперенье звенящее врыв.
Я не твой, снеговая уродина.
Глубже
в перья, душа, уложись!
И иная окажется родина,
10 вижу —
выжжена южная жизнь.
Остров зноя.
В пальмы овазился.
«Эй,
дорогу!»
Выдумку мнут.
И опять
до другого оазиса
вью следы песками минут.
20 Иные жмутся —
уйти б,
не кусается ль? —
Иные изогнуты в низкую лесть.
«Мама,
а мама,
несет он яйца?» —
«Не знаю, душечка.
Должен бы несть».
Ржут этажия.
30 Улицы пялятся.
Обдают водой холода.
Весь истыканный в дымы и в пальцы,
переваливаю года.
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну,
чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.
[1916]

БРАТЬЯ ПИСАТЕЛИ

Очевидно, не привыкну
сидеть в «Бристоле»,
пить чай,
построчно врать я, —
опрокину стаканы,
взлезу на столик.
Слушайте,
литературная братия!
Сидите,
10 глазенки в чаишко канув.
Вытерся от строчения локоть плюшевый.
Подымите глаза от недопитых стаканов.
От косм освободите уши вы.
Вас,
прилипших
к стене,
к обоям,
милые,
что вас со словом свело?
20 А знаете,
если не писал,
разбоем
занимался Франсуа Виллон.
Вам,
берущим с опаской
и перочинные ножи,
красота великолепнейшего века вверена вам!
Из чего писать вам?
Сегодня
30 жизнь
в сто крат интересней
у любого помощника присяжного поверенного.
Господа поэты,
неужели не наскучили
пажи,
дворцы,
любовь,
сирени куст вам?
Если
40 такие, как вы,
творцы —
мне наплевать на всякое искусство.
Лучше лавочку открою.
Пойду на биржу.
Тугими бумажниками растопырю бока.
Пьяной песней
душу выржу
в кабинете кабака.
Под копны волос проникнет ли удар?
50 Мысль
одна под волосища вложена:
«Причесываться? Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причесанным быть
невозможно».
[1917]

РЕВОЛЮЦИЯ

ПОЭТОХРОНИКА

26 февраля. Пьяные, смешанные с полицией,
солдаты стреляли в народ.
27-е.
Разл_и_лся по блескам дул и лезвий
рассвет.
Рдел багрян и д_о_лог.
В промозглой казарме
суровый
трезвый
молился Волынский полк.
Жестоким
солдатским богом божились
10 роты,
бились об пол головой многолобой.
Кровь разжигалась, висками жилясь.
Руки в железо сжимались злобой.
Первому же,
приказавшему —
«Стрелять за голод!» —
заткнули пулей орущий рот.
Чье-то -«Смирно!»
Не кончил.
20 Заколот.
Вырвалась городу буря рот.
9 часов.
На своем постоянном месте
в Военной автомобильной школе
стоим,
зажатые казарм оградою.
Рассвет растет,
сомненьем колет,
предчувствием страша и радуя.
Окну!
30 Вижу —
оттуда,
где режется небо
дворцов иззубленной линией,
взлетел,
простерся орел самодержца,
черней, чем раньше,
злей,
орлинее.
Сразу —
40 люди,
лошади,
фонари,
дома
и моя казарма
толпами
п_о_ сто
ринулись на улицу.
Шагами ломаемая, звенит мостовая.
Уши крушит невероятная поступь.
50 И вот неведомо,
из пенья толпы ль,
из рвущейся меди ли труб гвардейцев
нерукотворный,
сияньем пробивая пыль,
образ возрос.
Горит.
Рдеется.
Шире и шире крыл окружие.
Хлеба нужней,
60 воды изжажданней,
вот она:
«Граждане, за ружья!
К оружию, граждане!»
На крыльях флагов
стоглавой лавою
из горла города ввысь взлетела.
Штыков зубами вгрызлась в двуглавое
орла императорского черное тело.
Граждане!
70 Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде»,
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
жизнь переделаем снова.
Граждане!
Это первый день рабочего потопа.
Идем
запутавшемуся миру на выручу!
Пусть толпы в небо вбивают топот!
80 Пусть флоты ярость сиренами вырычут!
Горе двуглавому!
Пенится пенье.
Пьянит толпу.
Площади плещут.
На крохотном форде
мчим,
обгоняя погони пуль.
Взрывом гудков продираемся в городе.
В тумане.
90 Улиц река дымит.
Как в бурю дюжина груженых барж,
над баррикадами
плывет, громыхая, марсельский марш.
Первого дня огневое ядро
жужжа скатилось за купол Думы.
Нового утра новую дрожь
встречаем у новых сомнений в бреду мы.
Что будет?
Их ли из окон выломим,
100 или на нарах
ждать,
чтоб снова
Россию
могилами
выгорбил монарх?!
Душу глушу об выстрел резкий.
Дальше,
в шинели орыт.
Рассыпав дома в пулеметном треске,
110 город грохочет.
Город горит.
Везде языки.
Взовьются и лягут.
Вновь взвиваются, искры рассея.
Это улицы,
взяв по красному флагу,
призывом зарев зовут Россию.
Еще!
О, еще!
120 О, ярче учи, красноязыкий оратор!
Зажми и солнца
и лун лучи
мстящими пальцами тысячерукого Марата!
Смерть двуглавому!
Каторгам в двери
ломись,
когтями ржавые выев.
Пучками черных орлиных перьев
подбитые падают городовые.
130 Сдается столицы горящий остов.
По чердакам раскинули поиск.
Минута близко.
На Троицкий мост
вступают толпы войск.
Скрип содрогает устои и скрепы.
Стиснулись.
Бьемся.
Секунда! —
и в лак
140 заката
с фортов Петропавловской крепости
взвился огнем революции флаг.
Смерть двуглавому!
Шеищи глав
рубите наотмашь!
Чтоб больше не ожил.
Вот он!
Падает!
В последнего из-за угла! -вцепился.
150 «Боже,
четыре тысячи в лоно твое прими!»
Довольно!
Радость трубите всеми голосами!
Нам
до бога
дело какое?
Сами
со святыми своих упокоим.
Что ж не поете?
160 или
души задушены Сибирей саваном?
Мы победили!
Слава нам!
Сла-а-ав-в-ва нам!
Пока на оружии рук не разжали,
повелевается воля иная.
Новые несем земле скрижали
с нашего серого Синая.
Нам,
170 Поселянам Земли,
каждый Земли Поселянин родной.
Все
по станкам,
по конторам,
по шахтам братья.
Мы все
на земле
солдаты одной,
жизнь созидающей рати.
180 Пробеги планет,
держав бытие
подвластны нашим волям.
Наша земля.
Воздух — наш.
Наши звезд алмазные копи.
И мы никогда,
никогда!
никому,
никому не позволим!
190 землю нашу ядрами рвать,
воздух наш раздирать остриями отточенных
копий.
Чья злоба н_а_двое землю сломала?
Кто вздыбил дымы над заревом боен?
Или солнца
одного
на всех мало?!
Или небо над нами мало голубое?!
Последние пушки грохочут в кровавых спорах,
последний штык заводы гранят.
200 Мы всех заставим рассыпать порох.
Мы детям раздарим мячи гранат.
Не трусость вопит под шинелью серою,
не крики тех, кому есть нечего;
это народа огромного громовое:
— Верую
величию сердца человечьего! —
Это над взбитой битвами пылью,
над всеми, кто грызся, в любви изверясь,
днесь
210 небывалой сбывается былью
социалистов великая ересь!
17 апреля 1917 года, Петроград

ПОДПИСИ К ПЛАКАТАМ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ПАРУС»

ЦАРСТВОВАНИЕ НИКОЛАЯ ПОСЛЕДНЕГО

ЗАБЫВЧИВЫЙ НИКОЛАЙ

«Уж сгною, скручу их уж я!» —
думал царь, раздавши ружья.
Да забыл он, между прочим,
что солдат рожден рабочим.
[1917]

СКАЗКА О КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ

Жил да был на свете кадет.
В красную шапочку кадет был одет.
Кроме этой шапочки, доставшейся кадету,
ни черта в нем красного не было и нету.
Услышит кадет — революция где-то,
шапочка сейчас же на голове кадета.
Жили припеваючи за кадетом кадет,
и отец кадета и кадетов дед.
Поднялся однажды пребольшущий ветер,
10 в клочья шапчонку изорвал на кадете.
И остался он черный. А видевшие это
волки революции сцапали кадета.
Известно, какая у волков диета.
Вместе с манжетами сожрали кадета.
Когда будете делать политику, дети,
не забудьте сказочку об этом кадете.
[1917]

Источник статьи: http://thelib.ru/books/mayakovskiy_vladimir_vladimirovich/stihotvoreniya_1912_1917-read-5.html