История создания рассказа Баня
из цикла «Тайная история русской литературы»
Сегодня я хочу поведать о том, как создавался самый скандальный рассказ за всю историю русской литературы. Докопаться до истины оказалось делом непростым , ибо при решении данной проблемы необходимо было изучать не только историю русской литературы, но и историю литературы мировой. Чтобы отыскать последнее звено в цепи загадочных событий, мне пришлось выехать в Париж, в Национальную Французскую библиотеку. Директор месье Жан Ноэль встретил меня радушно, провел в архивное хранилище и предоставил все необходимые условия для работы. Оставалось найти это самое последнее звено. Именно мемуары барона Дистерло и неопубликованная часть дневника братьев Эдмона и Жюля Гонкуров позволили мне свести воедино многолетний труд и расставить все точки над i.
История создания рассказа «Баня», авторство которого приписывается Льву Николаевичу Толстому.
Эмиль Золя отпил из бокала немного вина и обратился к Тургеневу.
— Слыхали новость, Иван Сергеевич? Барон Дистерло объявил конкурс на самый скабрёзный рассказ.
— Новости этой не слышал и барона вашего я не знаю.
— Этот барон, доложу я вам, весьма примечательная личность. Порочен до невозможности. Если верить слухам, развратила его еще в детстве одна молодая служанка. Говорят — мать барона застала их за таким занятием, что тотчас же упала в обморок. Служанку выгнали, а на ее место взяли другую, уже немолодую. Так вот эту немолодую развратил уже сам юный барон.
— Говорить о его аморальном облике можно много и долго, — вступил в разговор Флобер, — но вы лучше послушайте, каков обещан гонорар: десять тысяч франков.
Тургенев закашлялся и отпил вина.
— Чудак, однако же, ваш барон.
Альфонс Доде улыбнулся, а братья Гонкуры закивали.
Они часто собирались вместе. Обедали у Флобера, Золя, братьев Гонкуров. Говорили о живописи, литературе, о женщинах. Играли в баккара. Флобер курил трубку, Золя нервно теребил ухо, Альфонс Доде поглаживал бороду, а братья Гонкуры шумно комментировали партию и налегали на вино. Иван Сергеевич часто был в ударе и довольно улыбался в усы. Тургеневу по обыкновению везло.
— Ну, так вот, — замялся Золя, — не соблаговолит ли кто из русских писателей принять участие в данном…э-э-э… состязании? Вы, месье Тургенев, со многими на короткой ноге. А о богатстве языка, национальном колорите русской литературы и говорить не приходится…
— Что ж… условия, предложенные бароном, весьма привлекательны. Мне как раз необходимо вскоре уехать в Россию. Я вернусь примерно через две недели и дам ответ.
Иван Сергеевич никуда не уехал, а провел эти две недели в объятиях Полины Виардо и обдумывании планов как бы заполучить десять тысяч франков, избежав при этом нежелательной огласки.
Через две недели за обедом у братьев Гонкуров в ответ на вопросительные взгляды русский писатель торжественно объявил: «Граф Лев Николаевич Толстой изъявил желание учавствовать в конкурсе». По присутствующим прокатился шум удивления.
«Как, сам сиятельный граф. Вот так новость! Мы очень рады. Для барона это будет приятным сюрпризом…» Эмиль Золя встал и в приятном волнении заходил по комнате.
«Техническую сторону дела, то есть функции секретаря, беру на себя. Срок – два месяца. Вот, собственно, и все». Отобедав, писатели перешли к карточному столу и за игрой принялись обсуждать участников конкурса, отмечая при этом непредсказуемость и несомненную интригу данной литературной затеи.
Спустя некоторое время Лев Николаевич Толстой согласно давней договоренности отправил в журнал «Меркюр де Франс», редактором которого состоял Эмиль Золя, свой последний рассказ «После бала». Последний принял этот рассказ за конкурсный и был немало удивлен.
— Такую чепуху сочинил ваш хваленый писатель, — объявил Золя на очередной встрече литераторов, — мне, право, стыдно показать его барону. Вы уж растолкуйте ему, Иван Сергеевич, что требуется, и я со своей стороны тоже отпишу.
Толстой был в свою очередь удивлен ответом Эмиля Золя, который гласил: «Глубокоуважаемый, Лев Николаевич, ваш рассказ хорош, но требует весьма существенных доработок. Необходимо, как это у вас говорят в России «поддать жару». Иначе рассказ никак не может быть принят».
«Что за ерунда? Какого еще жару? Зачем?» Ворча и недоумевая, Лев Николаевич пошел за советом к жене Софье Андреевне. «Послушай, матушка, я все думаю о своем последнем рассказе». «Да, батюшка?» «А что, если у Вареньки на платье сделать декольте и плечи оголить?» «Ты что, батюшка, белены объелся? Бал то ведь в Петербурге, а не в Париже. И Варенька – девушка серьезная, а не вертихвостка какая». Поразмыслив, писатель согласился и ушел в кабинет. «Голой мне ее, что ли, на бал пустить? У этих французов одни забавы на уме», — подумал Лев Николаевич, устраиваясь в кресле, чтобы перечитать рассказ.
Тем временем во Франции из отъезда вернулся муж Полины Виардо, и Тургеневу пришлось уехать в Россию. «Там что-нибудь напишу. На родине непременно напишу».
Однако на родине не писалось. Иван Сергеевич вышел из дома и отправился бродить в рощу. В раздумьях не заметил как подошел к имению своего соседа помещика Тучкова. Вдруг из дома вывалился хозяин, и, пошатываясь, направился к бане. Позади него шли две дворовые девки, которые весело смеялись. У одной в руке была бутыль водки, а у другой – кувшин с квасом. А сзади всех, испуганно озираясь по сторонам, медленно шла третья. «Наверное, впервой», — подумал писатель. Веселые девки принялись ее подгонять, а барин тем временем запел похабную песню. Спрятавшись за кустами, Иван Сергеевич, подождал, пока все зайдут в баню, прокрался к двери, осторожно ее приоткрыл и стал подсматривать.
Хозяин лежал на лавке на животе, и две девки — Наташка и Малашка — тоже голые, стояли с боков, по очереди ожесточенно хлестали вениками по раскаленной багрово-розовой спине. Фроська в нерешительности стояла поотдаль. Барин блаженно жмурился, одобрительно крякал при особенно сильном ударе. Наконец, он подал им знак остановиться и, громко отдуваясь, сел, опустив широко раздвинутые ноги на пол.
Далее происходило такое, отчего Ивану Сергеевичу сделалось жарко и он покрылся потом. «Ай да Федор Данилович! Во дает!» — шептал себе под нос писатель. Да ведь это сюжет! Да какой!» Тургенев досмотрел до конца и, разгоряченный, вернулся домой. В его комнате убирала девка Анисья. «Ты что тут делаешь?» — спросил Тургенев. «Прибираюсь», — ответила девка и покраснела. Иван Сергеевич быстро шагнул в комнату и закрыл дверь. Анисья не испытала особой радости от намерений барина, но не закричала и не сопротивлялась.
Наскоро пообедав, Тургенев принялся за рассказ. Писал быстро, чтобы ничего не забыть, живописно описывая все до мелочей, при этом подражая манере Льва Толстого. Назвать решил просто «Баня». Закончил под утро.
А в следующий приезд в Париж за обедом у Флобера передал его Эмилю Золя. Французские писатели с интересом набросились на рассказ. «Недурно, недурно», — сказал Альфонс Доде, поглаживая бороду. «Да, силен граф, нечего не скажешь», — заметил Флобер, отхлебнув вина, — и ведь так подробно описал, словно сам участвовал». Все засмеялись. Золя заверил, что завтра же передаст рассказ барону.
Прошли еще несколько встреч, несколько обедов, несколько партий в баккара. Обсуждение подающих надежды молодых писателей, литературных произведений, споры, сальные анекдоты, вино и смех. И вот наконец настал день объявления победителя. Эмиль Золя радостно обнял Тургенева и заявил: «Лучшим скабрезным рассказом признана «Баня» вашего соотечественника Льва Толстого». Все зааплодировали. «Барона так разобрало, что он решил лично отписать месье Толстому в Россию. Поблагодарить так сказать от всей души. Он даже к гонорару кое-что прибавил от своих щедрот. Ходит довольный, слуг одаривает, передал и нашей компании бутылочку «Бордо». Вы, Иван Сергеевич, уж будьте столь любезны, передайте Льву Николаевичу гонорар. «Непременно передам. Я вскорости собираюсь в Россию, так по приезду и передам», — заверил Тургенев, пряча деньги в карман.
«Вот и славно. Ну, что же, господа, давайте вспрыснем сие радостное событие».
Почту Льва Толстого разбирала его жена. Софья Андреевна распечатала конверт из Парижа, прочитала благодарственное письмо от барона Дистерло, но ничего не поняла. В конверт был также вложен номер газеты «Французский баловник». На первой странице был напечатан рассказ «Баня», а внизу подпись «Лев Толстой». Софья Андреевна прочла рассказ и побледнела. Ей стало плохо, она приняла лекарство и пролежала полчаса. Потом пошла в кабинет к мужу. «Ты что же это, охальник, на старости лет срамоту такую стал писать?» — закричала она и ударила его газетой по лицу. Лев Николаевич опешил, взял газету, пробежал глазами рассказ, увидел свою фамилию. «Ей богу, матушка, не писал я этого. Христом богом клянусь». Однако Софья Андреевна не поверила и несколько дней с мужем не разговаривала.
Через неделю в Ясную Поляну приехал Достоевский. Лев Николаевич вышел встречать собрата по перу и первым протянул руку. Но Достоевский не ответил на приветствие. В руках у него была газета. Толстой забеспокоился. «А вот руки то я вам и не подам!» — резко заявил Достоевский. «Вы понимаете, что вы натворили своим рассказом?! Что теперь будет?! Буржуазная пресса оплюет нас! Всю русскую демократическую литературу!» После этих слов Достоевский отхлестал Толстова газетой по лицу, развернулся и пошел прочь. «Федор Михайлович, да погодите вы!» — крикнул ему вслед Лев Николаевич. Но тот только махнул рукой и воскликнул: «Как вы могли?!»
Ночью Толстому приснился сон. Он на балу во фрачной паре и белой сорочке. Но музыка не слышна и никто не танцует. Присутствующие столпились, шушукаются и тычут пальцами в девицу, которая стоит одна совершенно голая. Девица пытается прикрыть свою наготу и спрятаться за колонну, но толпа обходит колонну с другой стороны, и опять в нее тычут пальцами, раздаются возгласы негодования со стороны дам и смех со стороны кавалеров. «Господи, — подумал Лев Толстой, — да это же Варенька из моего рассказа». Тут она посмотрела в его сторону и решительным шагом направилась к нему. «Это по вашей милости, сударь, я здесь в таком виде. Скоро сюда явится мой жених. Что он обо мне подумает? Как я ему покажусь?» Потом она подошла поближе и впепила Толстому звонкую пощечину.
Лев Николаевич просыпается, что-то бормочет в свое оправдание, потом ворочается и долго не может заснуть.
А тем временем в Париже компания писателей, сытно и вкусно отобедав, садится за карточный стол. Они часто собирались вместе. Обедали у Флобера, Золя, братьев Гонкуров. Говорили о живописи, литературе, о женщинах. Играли в баккара. Флобер уже раскурил свою трубку, Золя принялся теребить ухо, Альфонс Доде поглаживать бороду, а братья Гонкуры шумно комментировать партию и угощаться вином. Иван Сергеевич сидел спокойный и довольно улыбался в усы. Во внутреннем кармане пиджака грел сердце полученный гонорар, супруг Полины Виардо снова готовился к отъезду, да и карта шла. «А приеду в Россию, — подумал Тургенев, — обязательно схожу в баню».
Источник статьи: http://proza.ru/2014/01/26/1289
Баня, но не как у Алексея Толстого, а по-другому
Так вот, поздняя осень, низкие и тяжёлые облака плывут медленно и надрывно. Моросит мелкий неприятный дождь, дует холодный ветер. Дача в деревне, сложенная из сосновых брёвен, большая кирпичная печь, побелённая и дымная. На улице такая мерзкая погода, что и носу не хочется показывать за дверь. В 70 метрах от дома, через тропинку, бежит неширокая речка, вся в ивах, мутная и страшная. Шириной всего в 3 метра, неспокойная. А если присмотреться в воду, можно увидеть тёмно-зелёные водоросли, распустившие свои волосы по течению. А рядом малиновые кусты, одинокие и колючие. Где-то далеко гудит последняя электричка, и уже нет способа вырваться отсюда в город, машин тут нет. От станции до дачи пешком два километра, но в такую погоду лучше и не пытаться. Грязь, слякоть, и тоска.
Смотрю я в окошко, заплёванное дождём, и не знаю, что делать. Из окна не виден весь огород, но я знаю, что напротив кустов облепихи, в углу, рядом с поленницей, стоит банька, чёрная, покосившаяся от времени. Шифер на крыше побит местами, а кое-где куски рубероида шлёпают по доскам, словно грубые мухобойки.
Я решил растопить баню, только ищу, где висит ключ от неё. Вон он, висит рядом с ветровкой, на вешалке. Ключ есть, теперь нужно найти кочергу и топор, на случай, если придётся рубить поленца. Одеваюсь, запахиваю воротник, и в сапогах выхожу в печальное утро. Какие низкие тучи! Рукой можно достать. Мурашки по коже бегут, как-то не по себе. Нужно постоять, привыкнуть к холодному ветру, спрятать руки в карманы, пока не обветрились.
Постоял, поёжился, огляделся. Вон поленница, к счастью закрытая плёнкой – значит дрова сухие. Слава богу! Иду к бане, открываю двери. Ключ скрипит в замке, не хочет пускать меня внутрь. Дверь открыта, захожу в предбанник, холодный и нежилой. Газеты старые лежат, тряпки какие-то, ведро и ковшик у стены. Лавка пустая. У стены, прислонившись, стоит зеркало, в тёмных старческих, пигментных пятнах.
Глянул в зеркало, а на меня из зеркала смотрит рыжий пацан, в ветровке, с топором в руке. Ах ты, чёрт, зачем же я топор-то из рук ещё не выпустил? Забыл совсем про него, в нём уже нету надобности, дрова порублены отлично, это я заметил, проходя мимо поленницы. Открываю толстую дверь в парную. Паутина на крохотном окошке. Полумрак в парилке, и печь в углу, чугунная, со следами оплывшей сварки.
Ну что же! Пожалуй, начну хозяйничать. Двери настежь! Пусть ветер продует воздух в бане, нагонит свежести и прохлады. А ведь что ни говори, а осенний ветер очень бодрит. Ну, вот и пусть он бодрит. А мне, между тем, необходимо проверить вытяжку,принести колышек, нащипать лучины, и натаскать воды в бак. Если кто не знает, то бак приварен к печи, он над каменкой прямо. Заглядываю в бак, на дне вижу немного воды. В полумраке вода кажется ржавой, и я открываю кран, что бы выпустить её. Шлёпающим звуком вода вытекает и падает на доски пола. Провожаю взглядом ручеёк.
Так, что у нас в печке? Открываю задвижку, и с облегчением вижу, что пепла нет. Ну да, я же сам чистил в прошлый раз, забыл уже. Взял газету, что бы зажечь маленький факел для проверки вытяжки, и выяснилось, что спички я дома забыл. Ну ладно, пойду домой, заодно прихвачу ножик для лучины.
Газета загорается неохотно, мерцая, освещает нутро печки. Дым, погуляв, начинает тянуться вертикально вверх, в трубу. Есть, тяга есть. Открываю задвижку полностью. Отлично, теперь нащипать лучины, и аккуратно уложить в печке крест накрест. Сверху сложить пять или шесть колышков, и поджечь всё это. Ах, как славно загорелось!
Ну всё, самое важное сделано, печь разгорается. Теперь воды надо натаскать в бак. Входит в бак сорок вёдер, но я натаскаю вёдер двадцать, не больше. Мне хватит одному. Теперь вопрос, откуда воду брать? Из водопровода, при помощи шланга, можно в пять минут бак набрать. Я уже было двинулся в сторону крана, в огороде, но передумал. Из речки! Возьму воду из реки! Буду париться настоящим, диким паром.
Ох, нелегко с двумя вёдрами бегать по скользкой пожухлой траве, ноги скользят, вода выплёскивается. А даже хорошо, что я решил воду из речки брать, аж вспотел, таскаючи вёдра. Разогрелся, руки раззудились, плечи заработали, спина напряглась. Вот она, радость физической работы! Когда слышишь и чувствуешь, как мышцы оживают, напрягаются и расслабляются, радость жизни охватывает всю душу.
Вот и вода натаскана, ветровка брошена в предбаннике, а в печке потрескивают колышки. Теперь не зевай, знай подкладывай. Как только печь загудит, необходимо поддерживать постоянный огонь, пока вода в бачке не закипит. А на это уходит часа четыре, не меньше. За это время нужно вернуться домой, слазить на чердак, и выбрать два берёзовых веника, покрепче. Веники нужны такие, что бы листочки не отпали, при первом ударе, а держались всю парилку, как приклеенные. Пожалуй, эти два подойдут.
Теперь баню вымыть, пока печь топится. А уже жарко в бане, и свитер надо снять, а то, как бы не простыть, выходя на улицу, с пылу, с жару. Воду плеснуть на пол, вымыть пол, потом полог не забыть. А окошечко мыть не буду, пускай мутным будет. Когда баня будет готова, вечером, тусклый свет маленькой лампочки под потолком будет отражаться в окошке, как в зеркале.
Ага, вот, кажется, и вода в котле закипела! А на душе-то как радостно, и не описать! Предвкушение секса лучше самого секса, говорят некоторые неврастеники. К бане это не относится, к счастью. Наконец, баня чисто вымыта, полог блестит, печь трещит и вода кипит. Кто сказал, что в России тоскливая осень? Она для тех тоскливая, кто про баню не слышал. А для тех, кто слышал – осень золотая. Даже когда дождливая и пасмурная.
Теперь бежать домой, ставить полный чайник воды на плиту. Плита-то, тоже на печи расположена, это не газовая плита, а настоящая, из чугунных кругов, горячая от печи. В доме печь в пять раз больше, чем в бане, а жару от неё не много, только что бы в доме тепло было, и что бы готовить на плите. А что ещё нужно? Стало быть, чайник поставлен, а в воду брошены листья облепихи, крыжовника, малины, одним словом, всей зелени, которая ещё есть в огороде. Ну и конечно, полпачки индийского чая. Для вкуса. Но чайник надо хитро расположить на плите, что бы раньше времени не закипел, а, закипая, не выкипел. Тут тоже есть способ, нужно рассекатель на чугун положить – тогда и не выкипит. Теперь назад, в баню.
Отлично, вода кипит вовсю, больше нельзя подкладывать в печь, и дверь надо распахнуть пошире. Сейчас самый важный момент всей процедуры, нельзя допустить, что бы угарный газ, даже в малых количествах, проник в парилку из печи. Значит, двери на распашку! Как душу на распашку, так и дверь ногой открыть, да так, что бы все петли ахнули. А сейчас дать дровам прогореть до конца, не мешать. Пепел сам осядет, равновесие наступит, а вот тогда предпоследний штрих.
Сперва зайду в парилку, и буду смотреть, как угли прогорают. Больше всего на свете люблю сидеть на корточках перед приоткрытой печкой, и смотреть, как тлеют угли. Я могу часами сидеть, не шелохнувшись, смотреть на мерцающий свет, и ни о чём не думать. Сижу перед печкой, и не думаю ни о чём. Мне 17 лет, и я ещё не знаю, что у меня впереди. И даже я не подозреваю, что эта баня – моя последняя. Да и осень эта тоже последняя, в России последняя. Но я ещё ничего не знаю, и сижу, как собачонка, вдыхаю запах печи и осени.
Ну вот, прогорели угли. Теперь не зевай! Бегу за совком железным, и выгребаю весь пепел, с ещё кое-где тлеющими угольками. Весь пепел выгребаю дочиста, и складываю в специальное ведёрко. Когда я удостовериваюсь, что печь чиста от углей, и более нечему тлеть, только тогда я прикрываю дверцу печи. Ах, как славно кипит вода в бачке! Печь гудит от жара, и близко я не могу уже стоять, и пот льёт с лица. Выхожу из парилки, а дверь затворяю за собой на полотенце. Буду ждать, как минимум четыре часа, пока баня выстоится, прокалится сама, и, не знаю, что в ней должно произойти, пока баня станет баней. Всё, больше мне тут делать нечего до вечера.
Странно, я и не заметил, как прошло противное унылое утро, и уже день на дворе. Правда, день ничем не отличается от утра, такой же моросящий дождь и порывы ветра. Оглядываясь, смотрю через плечо на баню. Какая она бедная. Вот, у некоторых бани — как признак благополучия, а у меня…Сложена из сосновых шпал, конечно, не смолёных. Сосновые шпалы, только что напиленные — белые, как снег. Раньше банька и была белая, а со временем почернела. Прямо, как человек. Тут я стихи Игоря Губермана вспоминаю:
Я в отрыве от общества не был,
И в итоге прожитого века,
Нету места в душе моей, где бы,
Не ступала нога человека.
Точнее и не скажешь. Всегда завидовал тем, кто может стихи писать.
Ждать, пока баня дойдёт – самое трудное. Нужно найти себе занятие. Чем можно заняться в доме? Пока нечем. Иду к реке, и стою на скользком берегу, наблюдая течение воды. На воду тоже можно долго смотреть, до рези в глазах. Я, наверное, один во всём дачном кооперативе. Оказался в такое время на даче, да ещё один. Стою над водой, а волосы намокли от дождя, и капли падают с ресниц. Довольно, пойду в дом.
Осталось ждать баню ещё пару часов. Сейчас надо выпить чаю, побольше. В парилке, за один раз, можно потерять до четырёх – пяти килограммов живого веса, с потом. Стало быть, необходимо позаботиться о достаточном количестве жидкости в теле. Люблю такой вот, непонятно какой, чай. Зелёный, свежий, горячий. Выпиваю три кружки чая. Теперь откинуться назад, и закрыть глаза. Отдохнуть, собраться с мыслями. Я всегда в баню иду, как на торжественный вечер, собравшись с мыслями. Хорош сидеть! Надо приготовить чистое бельё, застелить постель свежими хрустящими простынями, и подбросить в печку пару поленьев, что бы тепла хватило на всю ночь.
Между тем уже стемнело. Как быстро пролетел день! Сколько дней так пролетает? К сожалению, много. Очень много. Но этот день не из числа просто так пролетевших. В этот день будет парилка, вернее в этот вечер. Всё уже готово, и бельё, и полотенца, и простынь. Полный чайник свежего чая опять на плите, ждёт меня, когда я, совершенно обессиленный, вернусь через два часа из бани. Ну всё, пошёл я.
Захожу в предбанник, скидываю одежду, и стою перед зеркалом совершенно голый. Всё тело в мурашках. Какой я смешной, когда без одежды! Многие люди очень смешные, когда голые. Ничего не скрыть, ничего не спрятать. Стою, ёжусь от холода, тру свои плечи, пытаясь согреться, не решаюсь шагнуть вовнутрь. Однако берусь за ручку, и с силой распахиваю дверь в парилку. Ах!
Даже не рассчитывал на то, что так баня выстоится. Великолепно, не припомню, когда в последний раз, вот так вот баня получалась. Дверь затворяю на полотенце. На это есть причина: когда поддаёшь на каменку, от пара может вышибить дверь, что бы этого не произошло, закрываю на полотенце. Под потолком тускло светит маленькая лампа в тяжёлом футляре, из литого толстого стекла. В первую очередь нужно взять ковш и обдать таз кипятком. Готово, теперь беру оба веника, и запариваю их кипящей водой из бака, в том же тазу. Осторожно беру кочергу, за деревянную ручку, и приоткрываю каменку. Большие валуны, прокаленные и щёлкающие, ждут своего часа.
Некоторые надевают варежки в баню, что бы не обжечь руки. Я никогда так не делал. Я хочу чувствовать жар всем телом, и руками, в том числе. Подхватываю ковшик, и набираю немного воды из кипящего котла. Плескаю на каменку совсем чуть-чуть. Камни протяжно стонут, тихонько-тихонько.
Кожа светится, пот начинает выделяться каплями, капли становятся больше, и, не выдержав своего веса, катятся вниз по животу, рукам, плечам, спине, ногам. Какое ощущение интересное, как будто, с каплями душа вытекает из тела, и тело становится легче. Теперь ждать. Ждать, пока не откроются все поры, пока тело не начнёт дышать всей кожей. Ещё минутку стою. Всё, теперь! Нельзя больше медлить, время!
Набираю полковша из бака, и плескаю на камни. С диким свистом, надорванно, пар вырывается из печи, и бьёт в дверь. Ха, меня на это не возьмёшь! Полотенце в двери не зря заложено, дверь не открыть. И пар весь будет мой, без остатка.
Ой, хорошо! Пошло дело, пот льётся ручьями, без задержки, тело тает. Ещё ковш, и сразу ещё. Ещё один. Так. Не могу вдохнуть в себя раскалённый воздух. Осторожно пытаюсь втягивать в себя жар, но горят ноздри. Руки жжёт до боли. Отлично, вот оно, то, ради чего я весь день колдовал перед печкой. Привыкнуть, немного постоять, провести рукой по воздуху, убедиться, что коже не грозит ожог. Самое то! Теперь берусь за веник, и медленно, сотрясая на пол капли с листьев, машу им в воздухе, давая венику высохнуть на пару. Жарко, чёрт побери, как жарко!
А сейчас началось. Аккуратно провожу веником по ногам, похлопываю живот и грудь, руки, и спускаюсь к ногам. Тело ноет от истомы, пот льёт беспрерывно. Начинаю легонько стегать себя веником, но не в полсилы даже, а в четверть.
Хорошо, тело открылось, теперь на воздух бежать, дать отдых короткий себе. Кидаю веник в тазик, распахиваю дверь, и падаю на лавку в предбаннике, прямо на простынь. Сводит скулы от блаженства! Ага, вдруг тело пронзило миллионом иголок. Вот она, встреча жара и холода. На улице немногим больше нуля градусов, а мне ничуть не холодно, только гудит тело, гудит, как печь. Смотрю на живот, на ноги, на руки. На равномерном красном цвете горячей кожи начинают проступать белые пятна. Верный признак того, что кожа остывает, и пора обратно, в горячую парилку.
Влетаю, хлопая дверью. Спазм. Не могу вдохнуть раскалённый воздух сразу после предбанника. Стою две секунды, и вдруг оттаиваю. Вздыхаю как-то тихо, и опускается грудь, расслабляются руки, мышцы спины отпускают хватку. Наклоняюсь к самому полу, и чувствую, как растягиваются связки, как приятно заныли под коленом растянутые сухожилия.
Всё, пора за работу. Наливаю один за другим три полных ковша, и плескаю в камни. Сильный удар пара выбил из меня целую реку пота, светлого, как слеза. Вся грязь, чёрный пот, вышел ещё в первый раз. Теперь осталась чистая вода, которая, выходя, вычищает меня изнутри. Душу вычищает, как тело. Хватаю веник, и начинаю хлестать себя в полсилы по ногам и спине. По спине, и по шее. Теперь руки и живот. Вот это жар! Вдруг вижу, как из сосновой шпалы, на уровне моего лица, выступает светлая слезящаяся капля смолы. Вытапливается прямо на моих глазах. Жаль мне того, кто не видел, как плачет сосна в бане! От души жалко.
И вот, баня наполняется ароматом леса, хвойного леса. Вдохнуть ещё три раза, и бросив веник в таз – вылететь к чёртовой матери из парилки! Второй перерыв. Падаю на лавку, уже зная, что в третий заход – самый главный – себя не пощажу. Открываю дверь на улицу, моргаю посветлевшими глазами, вижу, как от меня поднимается пар. А сам уже предвкушаю третий, самый главный заход после которого, я уже вовсе лишусь сил и веса.
С силой вдохнув воздух, вхожу в третий раз в парилку. Не жду более ничего, не привыкаю к жару, напротив. Как был, с иголками в теле, швыряю полный ковш в камни. Вот он, пар. Настоящий пар выстоявшейся бани, вот он, аромат сосновых слёз. Более ничего не опасаясь, начинаю поддавать жару, зная, что этот заход – последний, и уже нельзя сомневаться и медлить. Поддаю до того, что уши жжёт огнём, и не могу водить руками по горячему воздуху. Плюю на боль, беру веник, второй, который лежал в тазу и распаривался, и уже не жалея себя, начинаю стегать, что есть мочи. Так, сильнее.
Нестерпимый жар, хочется выскочить, но я продолжаю стегать себя изо всех сил. Всё тело, от спины, через ноги, по животу и груди. На лету перехватываю веник другой рукой, и обхожу всё тело с другой стороны. Я уже знаю, что сделаю в третий раз, когда выйду. И поэтому не жалею сил, и себя. Ещё ковш, и ещё один. Теперь уже, в полном исступлении, луплю себя остатками сил, а руки уже не держат веника. Проблеском воли, заставляю себя нанести ещё три или четыре удара по груди, бросаю веник прямо на пол, и уже ни о чём не заботясь, пинком открываю дверь и вываливаюсь наружу.
Всё, вот и всё, теперь нет ни сил, ни желаний, кроме одного. Не глядя на простынь, голый и раскалённый, шагаю из освещённого предбанника прямо в звёздную ночь. Перестал дождь, небо просветлело, и луна повисла над баней, и быстрые облака под ней проносятся. Не раздумывая о том, что меня может кто-нибудь увидеть, бегу по мокрой траве прямо на берег, и с замершим от нахлынувшего спазма, дыханием, бросаюсь в чёрную бездну реки.
А-а-а-а-а-а! Дух захватило от соединения с ледяной водой! Кровь застыла на мгновение, и я умер. А через полсекунды удар! Я ожил внезапно! Вынырнул прямо в луну, хватая ртом воздух, расшвыривая руками воду, крича во всё горло! Вот она, невесомость, вот как душа покидает тело! Эйфория, ранее не испытанная, захлестнула всё моё существо, я больше не думал ни о чём, а только окунался в воду, в страшную бездну, и выныривал опять.
Выдохнул весь воздух, и нырнул ко дну. Открыл глаза под водой, и не увидел ничего, кроме мрака. Ах, как хорошо! Нет сил передать, что я чувствую. Так чувствует себя эмбрион, темнота и блаженство его обнимают со всех сторон. Выныриваю. Оказалось, меня порядочно отнесло течением, поэтому я плыву к берегу, ступаю на мель, и вылажу в топкий песок чужого пляжка. Всё, бегу голый в ночи, в сторону дачи, влетаю в баню, выпускаю весь жар из парилки, и окатываю себя берёзовой водой от запаренных веников, из таза.
Выхожу в предбанник, докрасна растираюсь свежим махровым полотенцем, и со звенящим телом, иду в дом, в тёплый дом. Сажусь за стол, наливаю себе в кружку горячего чаю, и пью медленно, наслаждаясь жизнью. Смотрю в чёрное окно, и пью, пью, пью.
После четырёх стаканов чая, встаю, и, совершенно обессиленный, иду к постели, распахиваю одеяло, и падаю на хрустящее холодное постельное бельё. Моё тело пронзает слабая струя энергии от простыни, и я кутаюсь в одеяло. Совсем без сил и желаний, абсолютно счастливый и здоровый, закрываю глаза и засыпаю в тёплом доме с печкой. И мне снится, что я летаю.
Вот так. Это мои последние воспоминания о бане, о России. Последние светлые. А вы говорите, сауна. Какая к чёрту сауна? Нету никаких саун в мире, ничего нету, только осенняя ночь, и остывающая баня. Всё.
Источник статьи: http://proza.ru/2000/10/29-41
