МОЯ БАБУШКА
Здравствуйте, уважаемая редакция газеты «Вера»! Лет восемь я выписываю вашу газету, вот и сейчас последние номера лежат рядом. Читать «Веру» – это как пить из чистого источника: утоляется жажда знания, уходит сомнение, очищается душа. Многие публикации перечитываю, многие авторы давно стали (сами не подозревая) моими хорошими друзьями. То, о чём я размышляла, решила отправить в вашу газету – возможно, написанное будет интересно не только моей семье.
Однажды совершенно случайно я услышала разговор подростков. Они вбежали в магазин за мороженым: шумные, весёлые, розовощёкие, за спиной рюкзачки, явно из школы идут.
– А мне, когда бабка сдохнет, квартира достанется! – радостно заявляет один.
– А мне – квартира и гараж!
– Когда моя сдохнет – у меня две квартиры будут и дача!
…В магазине я ничего не купила, вышла на улицу, на душе горько, обидно из-за лёгкости и цинизма, с которыми произносились фразы, – будто и ко мне сказанное «наследниками» относилось, хотя внуков на тот момент у нас не было. «А ведь «бабки», – подумалось, – наверняка от своей пенсии отщипывают, чтобы детям помочь, внукам радуются, в гости ждут…» И захотелось мне рассказать о своей бабушке, милой, строгой, ненаглядной, чтобы мои внуки узнали, запомнили, научились понимать не только ценность квартир и гаражей с дачами, но и то, что цены просто не имеет.
…Прозрачный осенний вечер. Мы с бабушкой идём в баню, мне года четыре, не больше. Я бегу впереди по утоптанной тропинке, потом по деревянным высоким мосточкам. Под мостками сыро, вода. Бабушка поторапливает: «Иди давай круче!» Я не понимаю, думаю, круче – это по краю, наверно. Бегу по краю. «Упадёшь ведь, свалишься! Круче иди, быстрея!» – смеётся бабушка. Вот теперь понятно, что идти круто – значит, быстро!
Моя бабушка, Стародворская (до замужества – Мальцева) Пелагия Александровна, приехала к нам, когда мне было три месяца. Приехала, чтобы нянчиться, помогать родителям, вечно занятым на работе, вести хозяйство. Сама родом из Кировской области, нигде дальше Лузы и Подосиновца не бывавшая, она продала свой домик и отправилась с приехавшим за ней зятем в совершенно незнакомый, чужой для неё край – в Вологодскую область. И прожила в семье старшей дочери и зятя 30 лет…
Трудной была её жизнь: родилась бабушка в 1902 году в деревне Фурсово, которая нынче доживает свой век, как и многие русские деревеньки на Вятской земле и вообще на Севере. Жизнь в ней пока ещё теплится, и дом, в котором родилась и выросла бабушка, ещё стоит – из векового леса, с широченными половицами, с глинобитной печью. В этом доме выросло не одно поколение Мальцевых. Братья Михаил, Василий, Николай и Алексей ушли на войну, вернулся только Николай. Замуж бабушка вышла в Мальцево, эта деревня была напротив Фурсово, через реку Юг. Бабушке одной пришлось воспитывать дочерей, обошло её женское счастье: муж её сначала служил в Подосиновце, в середине 30-х оказался в Ленинграде, закончил военное училище. Вот только к месту службы он с новой семьёй отправился, а бабушка так и осталась в Мальцево. Сколько тоски и обиды пришлось пережить ей, не знает никто. Но никогда она плохо о бывшем муже не говорила и дочерям внушала: «Хороший у вас отец был!» Не так давно мы узнали, что дед в августе 1941-го пропал без вести под Выборгом.
…Я очень любила слушать, как бабушка читала мне книги или рассказывала сказки. Но времени на это у неё было мало: безделья она не выносила, а работа в деревенском доме всегда находилась, причём домашний обиход для бабушки, истинной крестьянки, всегда был отрадой, удовольствием. «Недосуг мне пока. Обряжусь вот – почитаю», – отвечала она на моё бесконечное: «Почитай, ну почита-а-ай!» И я не могла дождаться вечера, когда наконец на мой отчаянный вопль: «Бабушка, ну когда же ты обрядишься-то?» – она, вымыв руки и водрузив на нос очки, садилась со мной на диван, открывала книжку… И вот уже виделось мне, как идут из волн морских «чредой» богатыри, как верно – почему-то казалось, повиливая хвостом и заглядывая в глаза, – служит бурый волк царевне, заточённой в темницу. Что такое темница – я точно не знала, но предполагала, что она вроде нашей кладовки. Слушать пушкинские сказки я готова была бесконечно. Но мама отправляла спать, и начиналась вторая часть длинного зимнего вечера.
Мы с бабушкой шли в нашу комнатку, я с тоской смотрела на полоску света под дверью (родители-то не спят!) и мечтала о том, что уж я-то, когда вырасту, времени на сон терять не стану, буду вечером сидеть столько, сколько захочу! А бабушка перед сном читала молитвы. Молилась она долго, выговаривая совершенно непонятные для меня слова, называя знакомые и незнакомые имена. Уже потом, через несколько лет, когда душа моя потянулась к вере и церкви, я удивлялась, как быстро запоминались некоторые молитвы, будто их раньше слышала и знала. Конечно, слышала… И давно у меня в изголовье висит иконочка, бережно мной хранимая, – её привезла бабушка с родины, а досталась она ей от её матери, моей прабабушки Афанасии.
Однажды я пристала к бабушке:
– Зачем ты молишься-то?
– Чтоб пенсию дали, – по-своему объяснила мне она.
Бабушка, как и многие её сверстницы, вынесшие на своих плечах и войну, и послевоенное лихолетье, долгое время не получала ни копейки.
– Молись не молись, бабушка, а пенсии тебе не дадут, – резюмировала я, почему-то не поверив в осуществление благих намерений тех, от кого её пенсия зависела. Наверно, такой пессимистический вывод я сделала из своего маленького опыта. Дело в том, что уж очень мне хотелось в детский сад. И меня наконец взяли. Но проходила я туда всего полгода. «Выключили! Мест-то не хватает, а у нас же бабушка!» – объясняла я тем, кто интересовался, почему я не в садике и снова бегаю по посёлку. Так что не очень мне верилось в осуществление бабушкиных надежд.
Но пенсию дали, целых двенадцать рублей. Деньги эти, скопленные за несколько лет и увязанные в платочек, бабушка отдала потом моим родителям, когда они переехали на новое место и решились купить дом…
…А пока я вслушивалась в неясные для меня слова, терпеливо ждала последнего поклона – потом ведь обещанная сказка, уже не по книжке, а бабушкина: про медведя с липовой ногой, или про Снегурку, или про гусей-лебедей, как они Иванушку унесли, или про глупыша-колобка и хитрую лису… А то стихи расскажет:
Вот моя деревня,
вот мой дом родной,
Вот качусь я в санках по горе крутой.
Вот свернулись санки,
и я набок – хлоп!
Кубарем качуся под гору в сугроб…
И казалось, что рассказывает бабушка про меня, возле пекарни как раз такая горка замечательная, вот только кубарем когда летишь – не очень-то весело, особенно если снегу в рукава набьётся да в валенки. Так, зажав в руке сокровище – маленькую стеклянную бутылочку из-под духов – и прижавшись к бабушкиному тёплому боку, засыпала я под её благословение самым счастливым на свете сном – детским.
Бабушку я очень любила, всегда стремилась заслужить её скупую, нечастую похвалу или услышать ласковые слова. Люди, живущие на Севере, как правило, строги и к себе, и к другим, не очень-то многословны, споры не на слова, а на дела. «Вот у меня девка-то!» или «Любая ты моя девочка! Дитятко!» – вот, пожалуй, и всё, что она могла сказать. Но как радовалось моё сердечко этим словам, когда осенью я тащила в корзинку бабушке огромный гриб (гнилой, конечно, она его потихоньку выбрасывала потом), или собирала ягоды, или убирала в доме, мела двор возле нашего дома, или уже студенткой приезжала домой и первым делом бежала в бабушкину комнату, бросалась к ней, обнимала.
Именно бабушка научила меня любить лес, поле, деревья, цветы. Нет, она не говорила, что всё это надо любить, просто ценила и любила сама. Помню, весной поплыли мы с ней на лодке за травой, черёмухи цветущие по берегу как облака, из которых на воду нежными белыми снежинками густо осыпались лепестки. Ну как же без душистого букета домой вернуться! Но бабушка меня остановила: «Не тронь, погляди-ко, как обрадела черёмушка солнышку-то да теплу…» И до сих пор я не люблю рвать цветы: они так недолговечны в неволе, даже если это красивая ваза, зато как хороши на клумбе, в поле, в лесу!
А уж сколько мы с бабушкой по лесу выходили!
Сама она грибы и ягоды очень любила собирать, радовалась, что лес рядом, только через поле перейти. А меня куда? С собой в лес, конечно. Устала? Ну, посиди. Поесть захотела? В корзинке у бабушки и сухарик, и морковка найдутся. Правда, один из таких походов закончился драматически.
Однажды я до того устала, что заныла по-настоящему. А бабушка уговаривает: «Посиди на бережке, отдохни, а я дойду до рябинки, красная уже, гроздьев наломаю…» И оставила меня на Узкой – так называли полоску берега между лесом и неширокой, с быстрым течением речкой. Вот сижу-сижу, а кругом никогошеньки. Где бабушка? Огляделась я – крышу бани заметила, вон и огороды соседские. «Пойду-ка я домой сама, не заблужусь, дом-то уже рядом! Ну а уж бабушка тем более дорогу знает!» – и пустилась вприпрыжку по тропинке… Когда я допивала вторую кружку молока, на улице кто-то заголосил, дверь широко открылась, на порог почти в беспамятстве рухнула бабушка. О чём она думала, пока бежала до дому, догадаться нетрудно… «Я ведь думала – в речку ты упала, утонула! Корзины стоят, а девки нет!» – причитала она.
Сколько хлопот и волнений я причиняла бабушке, стало понятно, когда я сама стала мамой. Тем благодарней моя память о ней, сухощавой, невысокой, вечно хлопочущей старушке, с которой крепко-накрепко связано моё детство. Терпеливо вытирала бабушка мои слёзы, утешала и вытирала не только слёзы, но и кровь, когда я в солнечный зимний день, соблазнившись ослепительным сверканием полозков на санках, взяла да и лизнула один из этих полозков. Утешала меня и лечила обожжённый палец, когда с топящейся печки схватила я положенную мной же и раскалившуюся докрасна копеечку.
Как-то после сильных снегопадов я отпущена была бабушкой погулять. Горка оказалась ненакатанной, на санках съезжалось плохо, и я отправилась домой, а заодно решила заглянуть к маме. Мама работала в медпункте. В тот день у неё было много пациентов, и она меня без особых церемоний выпроводила. Я вышла на крыльцо, раздумывая, куда же податься… А с обеих сторон от крыльца такие чудесные, пышные сугробы! Естественно, отказать себе в удовольствии прыгнуть в огромную кучу снега я не смогла. Побарахталась в одном сугробе, решила бухнуться в другой, побольше. Бухнулась. И …увязла! Тётя Лида, санитарочка, работавшая в медпункте, расчищала дорожки добросовестно, каждый день, и снег под свежим, рыхлым слоем оказался неожиданно тяжёлым, плотным. Я стояла по пояс в сугробе, на крыльце время от времени кто-то появлялся, что-то у меня спрашивал, вроде того: «Тепло ли тебе, девица, в снегу-то? Да, может, лучше на горке бы покататься?» А мне стыдно было признаться, что я вылезть не могу: помогите, люди добрые, или маму позовите! Но я молчала, пыталась выбраться сама. Долго так я маялась в сугробе, только вытащу одну ногу – другая увязнет, один валенок выдерну – другой застрял. А оба сразу вытащить не получается. Устала, вспотела. И решила так: «Да ну их, эти валенки, оставлю тут пока, я и без них до дому добегу!» Так и сделала. Прибежала домой в носках. Бабушка оторопела: «Это где же валенки-то? Ну-ко в носках зимой!» Я чистосердечно рассказала, что со мной случилось. Взяла бабушка лопату и пошла мои валенки откапывать.
Благодаря бабушкиному заступничеству у нас, к моему большому удовольствию, появился ещё один домочадец – красивая кошка Муська. Вообще бабушка животных любила, возилась с ними постоянно, ухаживала, кормила, чистила. После отёла всегда брала меня с собой к коровушке посмотреть малыша-телёночка. Очень умилительно было смотреть на него, маленького. Ножки ещё слабые, шатаются, дрожат, но молочко уже пьёт, даже к рукам идёт. Но корове это не нравится, она пытается его спрятать, закрывает своим боком, подпихивает в угол. «Пойдём давай, вишь, Зорька беспокоится, – говорит бабушка, – оставайтеся на покое», – обращается уже к своим питомцам. Выгонять скот после долгой зимы на выпас было целым событием, можно сказать, праздником. Бабушка преображалась, даже молодела. Я чувствовала её настроение, просилась с хворостинкой «хоть недалёко». Бабушка великодушно брала меня с собой. Только через годы понимаю, как умела радоваться она самым обыденным, казалось бы, вещам.
Вспоминается, с каким упоением бабушка ткала половики. Деревенские, полосатые, из настриженных на узкие полосочки старых платьиц и рубашек. Ткацкий стан, помню, мама собирала по всей округе: кто бёрдо даст, кто кросна, кто челнок. Собрали, запасли нитки, стан папа поставил в старой бане. Там-то и пропадала бабушка целыми днями. Я всё бегала смотреть, как из пёстрых полосок, в которых угадывались давно знакомые кофточки, платья, папины рубашки, потихоньку выползала красивая новая дорожка. А бабушка даже пела, ловко протаскивая сквозь нитки челнок… Бабушки нет давно, а пёстрые половички, ею вытканные, я все берегу. Так приятно в дачном домике настелить их на вымытые в субботу, перед банькой, полы (бабушка приучила!), пройтись босиком.
Насколько велики были бабушкины труды, я тоже поняла уже спустя годы. Чего только она не делала! Хозяйничала в доме, ухаживала за животными, работала на сенокосе, в огороде, пряла шерсть, вязала на всю семью носки и рукавицы, солила грибы, парила бруснику, сбивала масло, нянчилась с внуками и правнуками… По «другозьбам» время не провожала, некогда. Что это значило – «другозьбы» – мама мне объяснила: «В другие избы ходить, подолом трясти да сплетни собирать». У бабушки на это ни желания, ни времени точно не было. Была у неё другая слабость – чтение. Но позволяла это себе вечером, когда завершит дневные труды. Её образование – три класса церковно-приходской школы – позволяло ей читать и газеты, и журнал «Роман-газета», который выписывали родители. Читала она и классику.
Однажды, когда я училась в старших классах, долго не могла найти повесть «Первая любовь» Тургенева. Вроде на столе была – и нет. Нашлась книга у бабушки. Прочитала она и «Анну Каренину» Толстого, очень впечатлил бабушку этот роман. Правда, героиню она называла по-своему – Кореина. Меня, пятилетнюю, читать тоже научила бабушка. Я думаю, был у неё свой расчёт: научусь сама – меньше к ней лезть буду, время опять же высвободится. К шести годам я читала бегло, даже в школу засобиралась, но родители отложили на год: ела плохо, была маленькая, тощая! Вот за это от бабушки доставалось мне серьёзно. Она со своим крестьянским, практичным подходом ко всему никак не могла понять: что ещё нужно, когда в доме полное изобилие. Хлеб и чёрный, и белый, пироги, шаньги, оладьи, молоко, творог, сметана, масло, мясо, овощи, грибы, варенье всякое. А девка не ест! «Морная какая-то, – корила меня бабушка, – ну-ко, не накормить тебя ничем!» Как же часто я вспоминаю её ворчанье, пытаясь удивить своего внука чем-нибудь вкусненьким: ничего не ест! Сержусь и замолкаю, со мной-то мало ли мороки было…
В последнее своё лето она болела, уже не так, как раньше, возилась с правнуками. Тоскливо сжалось сердце, когда закончился отпуск и надо было уезжать. Бабушка, ослабшая, уже не вставая, последний раз благословила меня: «Поезжай с Богом. »
Я уехала, началась работа, повсе-дневные хлопоты. И тут мне приснился сон: вижу я бабушку, какую-то особенную, светлую, будто молодую даже. На ней белый платок с красивыми цветами, она улыбается и говорит: «Любая ты моя девочка!» Сон был настолько ярким, что в первый момент, когда я проснулась, подумала: «Как хорошо, что бабушка наконец-то у меня побывала, теперь знает, где мы живём и как, а то всё расспрашивала, а сама не приезжала, не видела». «Да ведь она болеет, как же побывать у меня смогла!» – была следующая мысль. «Бабушка умерла! – поняла я. – Но сейчас ей хорошо!» Мобильных телефонов тогда не было, мама не звонила, я ушла на работу, но сон меня неотвязно мучил. А когда я вернулась домой – в двери увидела белевшую бумагу. Это принесли телеграмму. Что в ней – я уже знала…
Когда мы с сестрой, совершенно не сговариваясь, выехали одна из Москвы, другая из Ленинграда и встретились на железнодорожном вокзале в Череповце, а потом уже вместе добирались на самолёте и наконец вошли в родной дом, бабушка лежала в том платке, в котором приснилась мне. Оказывается, эту красивую шаль с цветами и кистями ей когда-то подарил мой папа, и бабушка наказала маме, чтоб похоронили её именно в этом платке. Зятя своего бабушка всегда, всю жизнь, уважала, звала его не иначе как Николай. И папины слова, к ней обращённые, когда все плакали и прощались, были таковы: «Прощай, мамушка, спи спокойно!»
Когда я приезжаю в родные края, на могилке бабушки бываю всегда. В прошлом году покрасила оградку, посидела, многое вспомнилось. С эмалевого медальона на простом памятнике пристально смотрят в душу родные усталые глаза, словно спрашивают, как бывало, когда мы долго не виделись: «Как поживаешь, дитятко? Всё ли у тебя ладно?»
…Мой внук играл со мной рядом:
– Бабушка, тут кому памятник?
– Моей, мой родной…
– Самая лучшая на свете… Я тебе о ней расскажу. Хочешь?
…Опускается над дачами свежий осенний вечер. Мы с внуком торопимся через поле, в баньку идём. Он весело бежит впереди меня, то спрячется, то выглянет из-за куста, курточка распахнута, щёки раскраснелись. «Бабушка, как на природе-то хорошо!» – кричит он мне.
Хорошо, родной мой, хорошо, любый мой мальчик!
Раба Божия ЛЮДМИЛА
Источник статьи: http://www.rusvera.mrezha.ru/716/7.htm
